Мишкина каша

Мы не ошибёмся, если скажем, что комическое явление — это всегда в некоторой, пусть даже очень малой, степени зло, нечто в какой-то мере уродливое, безобразное. Но мы ошибёмся, если всё в какой-то степени безобразное, уродливое, каждый пусть самый маленький недостаток, ошибку, оплошность зачислим в разряд комических явлений. Мы уже видели, что одно и то же явление может быть и комическим, и трагическим в зависимости от обстоятельств. Вместе с тем мы не станем смеяться и над некоторым безобразием лица или фигуры, понимая, что наш смех не поможет осмеиваемому избавиться от такого недостатка. Зачислить явление в разряд комических только на том основании, что оно в некотором роде безобразно, уродливо, нельзя. Единственным способом определить, действительно ли явление комично, — это узнать, осмеивается ли оно в обществе. Поэтому определение: «Комическое — это то, что осуждается в обществе смехом» более точно, более верно, чем определение: «Комическое — это некоторое безобразие или уродство, которое не сопутствует глубокой боли».

Другой древнегреческий философ — Платон — не только определяет круг комических явлений, к которым он относит всё слабое, неспособное за себя отомстить, но и пытается объяснить природу чувства комического. Платон считает, что, смеясь, мы радуемся, то есть испытываем удовольствие, приятное, радостное чувство. Вместе с тем он замечает, что обычно мы осмеиваем недостатки, неудачи, нечто отрицательное, достойное осуждения. Для Платона кажется естественным смеяться, то есть испытывать радость, при виде злосчастья врагов. «Но почему мы смеёмся над смешными свойствами друзей?» — спрашивает он. «Не приходим ли мы, таким образом, к выводу, что удовольствие по поводу злосчастья друзей порождается завистью?» — высказывает предположение Платон.

Определяя радость как наслаждение души, а зависть — как её страдание, Платон определяет чувство комического как смесь наслаждения и страдания, удовольствия и неудовольствия. «Смеясь над смешными свойствами друзей, сочетая удовольствие с завистью, мы смешиваем наслаждение со страданием. Ибо мы раньше согласились, что зависть есть страдание души, смех же — наслаждение, а в этих случаях то и другое бывает у нас одновременно», — пишет Платон.

Таким образом, источником радости в чувстве комического Платон считает не осуждение зла, а чувство зависти к осмеиваемому. Зависть — это, как известно, ненависть к людям за те или иные их преимущества перед нами. Если бы прав был Платон, то мы смеялись бы только над теми, у кого есть эти преимущества, но мы часто смеёмся над теми, у кого никаких преимуществ перед нами нет. Мы часто даже не знаем, есть ли у осмеиваемых нами людей преимущества, за которые мы могли бы позавидовать им; сами же осмеиваемые недостатки ни о каких преимуществах не говорят, а скорее наоборот. Мы можем посмеяться над каким-нибудь неумело сделанным предметом, неумело нарисованной картиной, безграмотно написанным письмом, осуждая неумелость сделавшего предмет или нарисовавшего картину, даже не зная их в лицо, а следовательно, и не зная, стоит ли им завидовать вообще.

В сущности, Платон даёт объяснение не чувству комического, не осуждающему смеху, а смеху злорадному, то есть той радости, которая может возникнуть в душе завистника при виде неудач человека, которому он почему-либо желает зла.

Философ Эммануил Кант в своей «Критике способности суждения» пишет о смехе: «Во всём, что может возбуждать живой и потрясающий смех, должно быть нечто противное смыслу (в чем, следовательно, рассудок сам по себе не может находить никакого удовольствия). Смех есть аффект из внезапного превращения напряжённого ожидания в ничто».

Смешное, комическое, таким образом, по Канту, — это нечто бессмысленное, абсурдное (противное смыслу), и смешит оно нас путём прекращения, путём снятия нашего напряжённого ожидания (превращения его в ничто).

В качестве примера Кант приводит рассказ о дикаре-индейце, в присутствии которого откупоривали бутылку с пивом. Когда пробка была вытащена, всё пиво, превратившись в пену, вырвалось из бутылки, что привело индейца в величайшее изумление. На вопрос, что его, собственно, так удивило, индеец сказал: «Меня удивляет не то, что пена выскочила из бутылки, а то, как вы смогли её туда засадить».

Мы, как объясняет Кант, ждали, что индеец сообщит нам какую-то важную, значительную причину своего удивления, но наше напряжённое ожидание было обмануто, превратилось в ничто, так как он сказал какую-то чушь, чепуху, пустяк.

Кант пишет: «Смеёмся мы не потому, что находим себя умнее этого невежественного индейца, и вообще ни по чему-либо такому, что разум мог бы найти в этом приятного для себя, но только потому, что наше ожидание было напряжено и вдруг разрешилось в ничто».