Мистер Кольт

Он просто спросил тогда: «Хочешь на меня работать?» А кто бы не хотел? Конечно да! Борис не думая согласился, просто сказал: «Да. Хочу». А Студебеккер добавил: «Не тороплю с ответом, подумай, потому как надолго это: и здесь, и на свободе потом. Что надо для этого? Верным надо быть, преданным! Не буду лукавить, как собака: скажу наказать кого — наказать! Скажу пытать — пытать! Убить скажу — убить, и не думая. Жестко, у меня такая работа. И еще: злоупотреблять твоим положением не буду, поверь на слово. Сам честность люблю и в других ценю, справедливость на первом месте, быть человечным в определенном смысле — значит и к себе уважение питать. Может, не к месту все это, не та обстановка, но даже по «понятиям», это тоже правила, рамки и где-то законы. Это надолго, Кова, я уже сказал, как здесь, так и на свободе, очень надолго, а потому — подумай. Заявление писать не будешь, сам понимаешь, достаточно слова, одного, мне».

Борис протянул руку: «Я согласен».

Чтобы что-то изменилось после этого — пожалуй, нет. Ну позволил Студебеккер обращаться к себе по отчеству — Романыч, уважительнее это выглядело, да и старше по возрасту был лет на десять, заходить к нему, когда потребуется, случалось, услугу какую по мелочи мог попросить выполнить — вот и все. О себе рассказывать не любил, а может, не хотел, уходил сразу легко в сторону, уводил на другую тему. Хотя со временем в беседах, вечерних разговорах очень медленно и постепенно что-то вырисовывалось, очень смутно и приблизительно, но все равно не конкретно и неясно. А вот сам послушать был не прочь чужую исповедь, не преминул, конечно, поинтересоваться и историей Ковы.

Вот чего-чего, а историй здесь хватало, сколько сидящих, столько и историй, хотя нет, у некоторых их было по нескольку.

Рассказал Кова и свою, про Бессараба, про вражду давнюю между ними, про ту боль физическую, моральную, перенести которую пришлось, про встречу последнюю и, конечно, ждал реакции, ждал понимания, ждал сочувствия и одобрения, но оказалось, что напрасно. Только вздохнул Студебеккер в конце рассказа да затылок почесал, и обидеть не хотел, видно, но и мнение имел свое, хотя нет, оценку: взвешенную, верную и нелестную. И сказал тогда так: «А сам как считаешь, это стоило того?»

— Чего? — не понял Кова.

— Того, чтобы на зоне оказаться. Приличный кусок жизни оставить за забором этим. А кого порадовал поступком своим, или возгордился кто тобой? Кто оценил твои действия? Да никто! Причем, что интересно, даже здесь, ну не интересен им твой подвиг — у каждого своих хватает. Другое дело самолюбие свое потешил — это да, самоутвердился, вроде как сказал — сделал. Родные-то есть? Есть. А им каково такое пережить? До сих пор переживают! Задумывался? Вот то-то и оно, слишком любим мы себя одного. Не от этого ли и все беды? В жизни нужно быть готовым ко всему и, если надо, пойти на все, это да, и многое можно совершить тогда и сделать, и убить в том числе, но цель и средства — каковы они? Ради чего? Я тоже здесь оказался, но поверь, это стоило того. Да, стоило!

И запали слова его. Студебеккер был прав, причем, как оказалось, всегда. И знал он, наверное, тоже все. И сидел он, срок отбывал, ну не так как остальные, как-то по-своему, не ныл, не жаловался, не оправдывался, а словно работу выполнял, раньше была одна работа, пришло время — другая теперь — на зоне сидеть. И делал он ее как надо, как положено. Так никогда и не узнал Кова, за что Студебеккер срок отбывал, из философствований его только понял — за дела мутные и темные. Рассказывал, что там, на самом верху, большие люди находятся, делами занимаются важными, нужными, полезными для всех нас, для общества. Но среди дел этих светлых и другие дела закрадываются, не вполне чистые. Обратная сторона медали, так сказать. И дела эти тоже кто-то делает, потому как должны они делаться — без них никак! Вот так и получается, стремились вверх, боролись, побеждали, а там, у Олимпа, — кому что досталось. А ведь с какой стороны лучше находиться, сказать тоже не смог, сегодня с парадной, а завтра, может, лучше уже и с черного входа.

Вот так они и жили, день прошел — вычеркнули и забыли, новый наступил — и его пережили. Но один момент оставил осадок неприятный для Ковы и запомнился, да и как такое мог он забыть.

Забежал как-то к нему Мурик, человек Рыма, на пару слов попросил, вышли на воздух свежий — ну и огорчил. Плохую принес весточку, просьба в ней была, и отказать Кова, конечно, не мог. Кто был инициатором просьбы этой, Мурик не сказал, но догадаться можно было: или Рым, или Студебеккер, или оба.

— Ты в курсах Кова, через две недели бои гладиаторские?

— Слыхал.

— Боксер драться будет.

— Это из свежих? Ну и?..

— Тебя с ним поставили.

Это было неожиданностью, причем большой. Уже несколько лет Кова не принимал участия в поединках. Считал, свое отвоевал. По началу срока приходилось, но потом то ли авторитет появился, то ли свежие силы народ стремился понаблюдать, да и сам поостыл, не рвался, словом отошел от этого и, главное, со стороны не настаивали: