Мистер Себастиан и черный маг

Потому что Том Хейли был — о чем сам рассказал бы вам, имей на это хоть полшанса, — невероятный поклонник женской груди. Когда он смотрел на женщину, он видел только ее грудь и больше ничего. Остальное не имело для него ни малейшего значения. Грудь он называл «бальбоа». Генри понятия не имел, откуда взялось такое выражение. Но вечера не проходило, чтобы Том Хейли, когда они разглядывали в щелку занавеса публику, заполнявшую зал перед представлением, не показывал пальцем и не шептал Генри на ухо: «Посмотри, какие бальбоа у вон той!» Генри смотрел и кивал, не зная, что ответить. (Генри, надо сказать, не сходил с ума по женской груди; Генри ни тогда, ни потом не был из тех мужчин, которые выделяют в женщине то или другое, какую-то частность. Когда он любил женщину, он любил ее всю, каждый дюйм ее, от ногтя большого пальца ноги до последнего волоска на голове. Даже я знала это — я, в которую он никогда не был влюблен.)

Пока шло представление, Том Хейли разглядывал публику, ища бальбоа, отвечавшие его страстному желанию. Глубокий вырез в форме сердечка, модный в тридцатых годах, был для него даром богов; ложбинка пела песнь сирены, которую только он мог расслышать. Грудь, что волновалась, как океанская волна, — вот чего он жаждал, чтобы склонить на нее голову ночью. Он прикрывал глаза и представлял потаенные соски, тот икс, что отмечал место на карте его желания. Он был как алкоголик или наркоман: не мог обходиться без них, и чем дальше, тем потребность его возрастала, только возрастала. Он всегда обожал пышную грудь, но со временем ему хотелось размеров все больших и больших. Дошло до того, что ему уже требовалась грудь величины непомерной, до неприличия огромная, какую другие мужчины нашли бы некрасивой или даже уродливой. Бальбоа, не помещающиеся в бюстгальтере. Всякие там чувства ничто для Тома Хейли: ему подавай некую мифическую грудь, грудь, которая не в тех руках никнет, задыхается, которую лишь он мог бы ласкать, лишь он мог бы оценить по достоинству. Грудь, навзрыд жаждущую его любви.

Несколько лет назад он познакомился с парочкой таких женщин. Это было в Цинциннати, в тридцать девятом году. Генри и Том Хейли часто заезжали в Цинциннати, потому что Раджа был там очень популярен. К тому же город удивлял обилием пышных бальбоа. «Должно быть, в городской воде есть что-то такое, — задумчиво вздыхая, размышлял Том Хейли. — Как я завидую здешним младенцам-грудничкам». Генри только неделю назад исполнилось восемнадцать. Том Хейли воткнул свечу в кекс, пропел полагающуюся песенку и сказал: «Я точно знаю, что подарю тебе на день рожденья. Да пока еще у меня этого нет». На это Генри ответил, что с радостью подождет. «Это-то мне в тебе и нравится, — сказал Том Хейли. — Это одно из твоих двухсот сорока семи достоинств. Ты с радостью подождешь. Тому, кто ждет, удача в руки идет».

Удача пришла посреди жаркой цинциннатской ночи.

Во тьме сна Генри услышал смех, возню, что-то упало и разбилось, под веки скользнул яркий свет, и он проснулся.

— Просыпайся, Раджа, — сказал Том Хейли, тряся его за плечо. Первое, что возникло перед ним, когда он открыл глаза, были большущие уши Тома Хейли, как колышущееся дремотное видение: — Принимай мой подарок.

Только тут Генри осознал, что Том Хейли явился не один: за дверью слышалось веселое женское хихиканье.

— Кто это там? — спросил Генри, прежде чем Том Хейли успел закрыть ему рот ладонью.

— Ты и сейчас Раджа, — шепнул Том Хейли и подмигнул. — Понял? — Генри утвердительно кивнул. — А если она поначалу будет холодна, не волнуйся. Когда холодная баба распалится, тогда она настоящий огонь!

На Генри пахнуло джином, запахом, преследовавшим его всю жизнь. Но тут был иной случай, поскольку если отец пил с горя, то Том Хейли на радостях.

— Кто это? — тихо переспросил Генри.

— Просто девчонка. Девчонка, которой хочется посмотреть на твое манговое деревце, Раджа! — сказал Том Хейли, на сей раз в полный голос. — Позволь представить одну их твоих самых больших поклонниц. — Он снова подмигнул, как бы говоря: «Больших, понимаешь намек?» — Бесс. Заходи, Бесс.

Она появилась в дверях спальни, женщина, которую Генри видел раньше тем вечером. «Бальбоа в боевой готовности! — сказал тогда Том Хейли, показывая на нее в щелку занавеса. — Рожа лошадиная, но под правильным углом сойдет. Как-нибудь я тебя научу».

В ней и впрямь было что-то от лошади: крупные зубы, нос с выдающимися ноздрями, большие карие глаза, ярко-красные губы. Но все затмевал бюст, не бюст, а вымя. Она посмотрела на Генри сияющим бессмысленным взглядом фанатки, лицезреющей кумира. Потом обернулась на Тома Хейли, который ободряюще кивнул ей, и подошла к постели Генри.

— Принц Аки де Раджа, — сказала она и поклонилась, как королевской особе. — Для меня огромное удовольствие видеть вас.

— Обрати внимание, она сказала «огромное удовольствие». — Том Хейли не удержался и подмигнул Генри. Потом, глянув на нее: — Его английский уже лучше, но он еще многого не понимает. — И опять ему: — Кубу муфти. Кубу ма жуне-ко.