Митрополит Филипп

Что уж тут говорить о благочестии, мудрости, благе страны? Вместо всего этого — долгая полоса эгоистической борьбы честолюбий. Положение при дворе рассматривалось в ту пору как инструмент для удовлетворения корыстных исканий.

Страна была на подъеме. А вот ее политическая элита свалилась в продолжительный кризис.

Федор Степанович знал по опыту — собственному и многочисленной родни: забравшись наверх, устремившись ко двору, трудно остаться чистым.

В то же самое время, помимо объединительного процесса, Русь переживала другую трансформацию, не менее, а может быть, и более важную.

Наша земля в XIV–XVI столетиях испытала невиданный взлет монастырской жизни. Всё лучшее в русской культуре того времени рождалось в иноческих обителях. Чистейший, звонкий металл нации, самые выносливые, самые умные, самые энергичные ее представители, отвергая материальное благополучие, уходили в места далекие и неосвоенные, в леса, в морозные дали, в непроходимую глушь и там устраивались для иноческой жизни. Наша Северная Фиваида[13] — ожерелье русских монастырей, возникших в ту пору, — ни с чем в истории мирового христианства не сравнима. Это явление настолько величественно, что даже по прошествии многих веков дух захватывает от созерцания его во всей полноте! Тысячи и тысячи русских того времени грезили о твердом установлении Христовой истины внутри самих себя и для того искали уединения. Найдя то, что искали, они утверждали твердое благочестие не только в собственных душах, но и на сотни верст вокруг — одним своим нравственным примером. Да какая эпоха в истории Руси более привлекательна, более прозрачна, давала больше простора для жизненного творчества сильных духом личностей? Какое время выше духовной зрелостью? Аромат сосновых стружек, оловянная стынь северных озер да лик одинокого инока, устало отложившего топор, присевшего отдохнуть у недостроенного скита и мечтательно вглядывающегося в небо: улыбнется ли ему Бог из заоблачной выси? — вот русская правда, глубинная, сильнейшая.

Вся Русь от края до края осветилась сиянием крестной истины, шедшей от сотен молодых обителей, будто от лампад, зажженных рукой Высшего Судии и развешанных ею по чащобным святилищам.

Ничего выше у нас по сию пору не было.

Вторая половина XV — начало XVI века подарили нашему народу множество прославленных подвижников. Пылало благодатное пламя воспоминаний о Корнилии Комельском и Александре Ошевенском, о Пафнутии Боровском и Михаиле Клопском, о Зосиме, Германе и Савватии Соловецких, о Ниле Сорском и Иосифе Волочком, о яростном Геннадии Новгородском. О них знал, о их участи мечтал молодой Колычев. Преподобного Иосифа он в детские годы мог видеть. В годы молодости Федора Степановича совершали монашеские подвиги Александр Свирский, Антоний Сийский и Нил Столобенский. В 1518 году в Москву приехал великий книжник Максим Грек; некоторые полагают, что Федор Степанович встречался с ним. По крайней мере его труды молодой Колычев мог читать. В 1520-х годах на митрополии пребывал книжник-иосифлянин Даниил — противоречивая личность, но во всяком случае один из ученейших людей своего времени.

А за их спинами источала сияние фигура духовного богатыря — преподобного Сергия Радонежского, окруженная целой дружиной учеников.

Какие еще причины требовались русскому человеку того времени, чтобы уйти в монастырь, помимо блистательного примера этих людей, их самоотверженного иноческого делания? Нужно ли приплетать обстоятельства жизни мятежного князя, чтобы понять причины пострига личности, которой суждено было стать новым светильником нашего духовенства? В России и до возмужания молодого Колычева, и при его тридцатилетии жили великие иноки, слава о них прокатывалась по стране из конца в конец. Одно это было уже достаточным поводом для выбора монашеской рясы вместо кольчуги и шлема.