Мю Цефея. Игры и Имена

— Вы знаете, Белов, — тихо, но твердо произнес Кондратьев, — я ученый. И поэтому ни капли не верю, что человечество произошло из пылинки в космосе, из одноклеточного или еще какой-то без… без… — Он запнулся. — А, ладно, сейчас эти слова уже забыли. Любовь, душа… Диктатура потребления съела все! Я расскажу вам, что делать, потому что вы верите мне, хотя это тоже не свойственно роботам.

Он протянул Белову сверток и повернулся к фотографии женщины на подоконнике.

— Когда она ушла…

3

В старой серо-коричневой раме истертый, почерневший от времени портрет. Краски выгорели, пыль, кислород и время превратили, возможно, когда-то насыщенную гамму картины в набор горьких паленых оттенков начинающего сгорать в костре дерева.

После смены на сборке Белов сидел в своей блок-комнате, типовой, как у многих работников конвейера, — четыре стены, одно окно с видом на расстилающийся вдалеке Мегаполис, самая необходимая мебель.

Ему была незнакома эта техника рисования. Он смотрел на изображенное на небольшой картине лицо мужчины с тонкими чертами. Под тонкими правильными полумесяцами бровей большие выразительные глаза, маленькая клиновидная бородка, правильный тонкий нос. Белов анализировал это лицо по параметрам физиогномики, когда-то заложенной в его память в душевных порывах производителей, и алгоритмы не могли выдать определенный результат, какой человек (или не человек) может обладать такими чертами лица. На мгновение даже образ Тани Щербинской погас в его сознании. Белов усилием заставил себя отвести взгляд и поставил картину на полку.

Встав на колени посреди комнаты, одно за другим он стал вытаскивать из памяти те слова, которые передал ему профессор Кондратьев.

Отжени.

Господи.

От меня.

Мысли о ней.

Отжени уныние и печаль.

Помоги мне забыть, Господи.

Спаси и сохрани нас! Все мы дети твои!

4

Белов был неисправен (болен, как сказал бы Кондратьев) почти два месяца. Блоки центрального процессора один за другим давали сбои, и ситуация развивалась так, что в отделе почти приняли решение снять его с работы и отправить на демонтаж. Однако поставка партии новых конвейерных сборщиков была сорвана, и Белова, с трудов вернув в работоспособное состояние, оставили на конвейере под особым наблюдением. Таню не пускали в карантин, так как долгое время Белов находился с подозрением на вирус, и только после того, как он вернулся к работе, Таня нашла его под искусственными липами, на аллее, по которой он возвращался в блок-общежитие после смены. Он немедленно среагировал, когда, догнав на аллее, Таня дотронулась до его руки. Рецепторы послали молниеносный сигнал в центральный процессор — тот мгновенно выдал ответ. Дрожь. Белов повернул голову. Русые волосы, улыбка, правильные черты лица и едва заметный шрам на щеке — моделям последних поколений придавали своеобразный шарм при помощи таких деталей. Серые, как дым, глаза ищут ответный взгляд. Белов слушал, как эта совершенно незнакомая ему красивая девушка настойчиво рассказывает про их будущее, про то, что она вся о нем и все для него, он, Белов, лучший из всех, кого она знала… Поставленный в тупик Белов совершенно не знал, что ответить. Только блуждал взглядом по незнакомому лицу, вежливо, как было заложено в программе, улыбался и качал головой…

5

…а в глубине его рационального выверенного механизма, оснащенного почти безупречным искусственным интеллектом, на окисляющихся контактах интегральных микросхем, в подкорачивающих проводниках, в триггерах и транзисторах зарождалась, как огромный пожар из искры, непредсказуемая, взрывная и такая бессмертная химия.

Рыбья доля (автор Дарья Леднева)

На водах черной реки пенились и лопались пузырьки. Берега цвели бодяком и иван-чаем, которые кое-где давали слабину и отступали перед разросшейся лещиной или ломаной ивой. Река резко изгибалась, и дальше, наваливаясь на самый берег, росли высокие ели и тоскующие по солнцу березы. Старая, обожженная ель несколько лет назад упала в воду, образуя что-то вроде заводи, темной и тихой, как омут. Тонкие беззаботно-живучие березы и чахлые, цвета пыльного малахита ели взбирались по склону, цеплялись друг за друга, переплетались кривыми стволами и превращались в древесную паутину. Золотые капли утреннего света тонули в угольной воде.

От скользкого берега, через старый бурелом, тянулась тропинка. И хотя жители соседних деревень здесь не ходили, от силы раз в год забредал грибник, но тропинка все равно была вытоптанная и незаросшая. Она приводила к перекошенной избе. По северной стене полз болезненно слизистый мох-сфагнум. Он будто на последнем вздохе вскарабкался по бревнам, а теперь устал и потихонечку скатывался вниз.

Подпрыгивая на корнях, пересекавших тропу (уже — другую, всеобщую, не тайную), к избе подъехали велосипедистки: молодая женщина и девочка лет двенадцати.