Мю Цефея. Игры и Имена

— Давайте начнем, — согласился Кондратьев и, пройдя к мрачному шкафу, стал доставать приборы.

2

Спустя час они сидели у Кондратьева на кухне. Белый стол, такой же когда-то белый, теперь уже посеревший холодильник и эти стулья… как они тогда назывались… табуреты, фотография молодой женщины с тонкими чертами лица на подоконнике. За окном свинцовое небо и вот-вот ливень. Профессор наливал чай из металлического чайника. Белов не притронулся к чашке даже из приличия. Все тесты были закончены, и Кондратьев выглядел еще более рассеянным и растерянным, чем показался Белову при встрече.

— Кто эта девушка? — спросил он, и Белову показалось, что профессор просто не знал, что сказать.

— Мы… — Белов на долю секунды задумался, подбирая более точные слова. — Когда-то мы были вместе.

— А потом?

— А потом произошло недоразумение. Ее больше нет.

— Что за недоразумение?

— Я не хочу говорить, — покачал головой Белов. — Послушайте, профессор, проводя тесты, вы сами могли все взять из моего банка памяти. Зачем вы спрашиваете?

— Во-первых, из приличия я туда не лез, — Кондратьев как будто бы обиделся, — не было необходимости. Ваша память не влияет на ваше текущее состояние. Ностальгия — только людям свойственно это подлое чувство. Но, честно говоря, я впервые встречаюсь с такой ситуацией. Давно ее образ в вашем оперативном сознании?

— С тех пор как она ушла.

Профессор некоторое время молчал. Затем встал, подошел к окну, за которым набирал силу ливень.

— Ушла? Она жива?

— Я полагаю, да, — ответил Белов, почувствовав резкую боль в голове. Наверное, системы самотестирования, все-таки определив подключения извне, проверяли, все ли в порядке. Как, вздрагивая при наступлении сна, проверяет себя организм людей — не смерть ли это?

— Я не нашел в вас никаких следов воздействия вредоносных программ или сбоев в вашем собственном алгоритме. Я даже не знаю, что сказать… — Торчащие в стороны волосы профессора зашевелились, и Белов был уверен, что если сейчас старик повернется, то непременно с улыбкой на лице. — Может быть, вы надышались женских духов возле какого-нибудь супермаркета?

— Нет. Такого не было, — ответил Белов. — Почему вы так говорите?

Кондратьев повернулся к нему. Нет, он не улыбался. Он пододвинул свой стул ближе к Белову и осторожно сел.

— Потому что, молодой человек, — тихо произнес он, — или немолодой андроид, человекоподобный робот, если разрешите вас так называть, хотя это давно считается неэтичным в нашей сверхправильной и сверхэтичной цивилизации. Потому что где-то в вашей физике, в вашем точно выверенном электронном интеллекте появилась химия. Понимаете? Вам покажется это невероятным, вы, как сверхрациональный механизм, скажете мне: сумасшедший старик, застрявший в двадцатом веке, не может быть. Но я скажу! Она где-то началась в вас, эта химия, где-то на окислившихся контактах микросхем, в подкорачивающих проводниках, в ваших тиристорах и триггерах, черт возьми, но она есть! Как человечество выросло из пылинки в космосе, из одноклеточного, так и ваша… болезнь, дефект… благодать… наказание, возможно, вышло из элементарной электрохимии, развившись в реакцию, обнаружить и прекратить которую можно, только вскрыв и разобрав вас, да и то не факт. Да-да, я свихнулся…

— Я верю вам, — сказал Белов.

— Что? — переспросил профессор.

— Я верю вам. Верю. Скажите, что мне делать. Я не могу с этим быть. Не могу видеть ее каждый день. Это мешает мне. Это вредит мне. Я не могу быть, не могу работать. Мною недовольны. Это закончится тем, что меня отключат и разберут. Я не хочу…

— Если бы вы были человеком, вы бы сейчас заплакали, — сказал Кондратьев. — Я вижу это. Глупо, как глупо и невероятно и как остроумно с его стороны. Робот и любовь. Физика чистой воды и химия. Рациональность, выверенный расчет и случайно выпавшая карта.

Белов молчал. Он понимал и в то же время не мог до конца понять слова этого странного человека с острыми карими глазами под густыми бровями. Слова одного из последних специалистов, инженеров, работающих на аналоговом оборудовании с человекоподобными роботами старых модификаций. Человека, на поиски которого он, Белов, потратил почти два года ради одного — избавиться от образа и имени Татьяны Щербинской.

Билоу. Вот как она его называла, когда шутила. Дурачилась.

Билоу.

Она много общалась с американцами.

— Химия, мой друг, — с горечью произнес Кондратьев. — Она сама как женщина. Непредсказуемая, взрывная, искрометная. Радует нас бурной красотой реакций, а потом часто оставляет наедине с тяжелым и горьким осадком.

— Что мне делать? Что? — бесчувственным голосом повторил Белов.

Кондратьев встал с табурета и тяжело прошагал в комнату. Он вернулся через несколько минут с прямоугольным свертком в руке. Книга. Или картина. А может, старинный жесткий диск. Лет триста назад такие были в ходу.