Млечный путь № 4 2016

Она потянулась за снайперской книжкой, с уважением перевернула страницы. Места: Сталинград, Курск, Смоленск. Даты: последняя – декабрь, 1943. Звания: шарфюрер СС, фельдфебель, гауптман. И на последней странице – набросок собачки и надпись не кириллицей и не арабской вязью. Она посмотрела в потолок, потом резко повернулась к солдату.

– Кореянка?

Солдат кивнул.

– Выдавала себя… – Пауза. – За казашку?

– Узбечку, – тихо сказал солдат.

– Тридцать седьмой? – спросила врач. Понизить голос в тон солдату вышло само собой, подавить желание оглянуться, нет ли кого за спиной – с трудом.

Солдат глянул вверх.

– Мало кто об этом помнит.

Врач не ответила.

– Мой дед баранью самсу продавал на станции, – сказал солдат. – И как-то поезд со ссыльными проезжал. Они уже месяц как из Владивостока следовали.

Пальцы врача шарили в кармане. Она прикусила губу.

– Остановились, чтобы мертвых в пустыне похоронить. Ее мать была среди них. Ей было тринадцать, круглая сирота… Дед привел ее в наш кишлак. Приняли в семью.

Селим вышел из военкомата, счастливо скалясь.

– Получилось! – крикнул он. – В школу снайперов попал. Тебе спасибо.

Она вдохнула.

– Ты им сказал?..

Он мотнул головой.

– Что ты. Не такой же я дурак. Как бы я сказал: «Да, товарищ капитан, одна мелкая девчонка научила меня охотиться»? Они бы тут же врача позвали, мою голову смотреть.

– Я не мелкая, Селим, – твердо сказала она. – Мне весной восемнадцать, и я тоже пойду добровольцем. Я попрошусь к тебе в часть, и мы снова будем вместе.

Его лицо помрачилось.

– Они не возьмут тебя. Извини.

– О чем ты? – она уперла руки в бока. – Они берут девушек!

– Они не берут корейцев, – прошептал он. – У них есть список неблагонадежных, которым можно только в обслугу: крымские татары, немцы, чеченцы.

Он посмотрел вниз, раздавил комок грязи сапогом, снова посмотрел на нее.

– Корейцы тоже. Прости.

Она не ответила, только глаза блеснули – совсем как ствол дедушкиной «мосинки». Совсем как тогда, на годовщину ее принятия в семью, когда, возвращаясь в кишлак с газелью и двумя зайцами на арбе, которую тянул ослик, она сказала на слишком чистом каракалпакском:

– Я вырасту, Селим, и тогда мы поженимся.

Врач привыкла к тишине, солдат – нет.

– Хотите верьте, хотите нет, но стрелять меня научила она.

Врач ничего не сказала. Снова перелистала уважительно снайперскую книжку.

– Да что это я, конечно, вы верите, полковник… Большинство людей…

– Большинство людей не командует военным госпиталем, – сказала врач. – Большинство не видело, из чего сделаны солдаты.

– Ну да. Вы же хирург.

– И это тоже, – шепнула она.

Прибывал поезд. Дым из его трубы редел, пыхтенье двигателя замедлялось.

– В этом смысла никакого, – сказал дядя Цой. – Во-первых, сейчас нет войны; японцев побили на Халхин-Голе, они не вернутся. Во-вторых, даже если бы вернулись, с чего бы мы им помогали? Мы сбежали от них из Кореи. А в-третьих, зачем переселять всех? Можно просто арестовать кулаков, таких, как Пак. – Он вздохнул. – Нет, это какая-то ошибка. Кто-то неправильно понял товарища Сталина, и когда все выяснится, поезд направят обратно. Надеюсь, не слишком поздно для сбора яблок.

Он посмотрел вверх и заметил, что племянница на него не смотрит. Она смотрела на приближающийся поезд.

– Это невежливо, – сказал дядя Цой. – Надо слушать, когда старшие говорят.

Она рассеянно кивнула.

– Ты что, поездов никогда не видела? – дядя Цой проследил ее взгляд.

Его лицо потемнело.

– Это не пассажирский поезд, – прошептал он. – Нас повезут в вагонах для скота. За десять тысяч километров.

Они ждали поезда в молчании.

Подошел человек, по виду – русский.

– Гражданин Цой? – выкрикнул он. – Который тута гражданин Цой?

Дядя Цой выпрямился.

– Видишь, – сказал он. – Кто-то понял, что это ошибка.

Он повернулся к русскому и поднял руку.

– Я Цой, – сказал он громко.

– Пройдемте со мной, – сказал русский вежливо.

Дядя повернулся к ней.

– Иди найди свою мать.

– Только вы, – сказал русский.

Поезд встал. Двери вагонов разъехались с грохотом.

– Все в вагоны! – заорал солдат с платформы.

Она смотрела, как дядю Цоя уводят прочь от поезда, мимо шеренги вооруженных солдат, пока мама не потянула ее за руку.

Она повернулась. В угольно-черных глазах мамы стояли слезы, бежали по ее щекам, бледным, бледней, чем когда-либо.

– Пойдем. Надо идти, – сказала мама. Кашель вырвался прежде, чем она успела прикрыть рот.

Они молча погрузились в вагон, нашли, где сесть. Потом загнали еще людей. И еще.

И наконец, по свистку, двери с тем же грохотом закрыли, и поезд тронулся.

– Братик мой, – прошептала мама.

Она прижалась к матери сильней. Они обе были слишком взрослыми для веры в собачонку Оори, но она решила, что никогда не вырастет настолько, чтобы перестать надеяться.

– Видишь цель? – спросил дядя Цой.

Ее голова склонилась над ложем дядиной берданки в маленьком кивке.

– Во что ты целишься? – спросил он.

– В большую шишку.

– Неправильно. Выбери чешуйку. Одну чешуйку на шишке. И целься в нее. Поняла?

Она снова кивнула.

– А теперь вдохни, выдохни, и на выдохе нажми на спуск.