Мне есть что вам сказать

Если не считать часа, проведенного на верблюде в Египте и нескольких часов на слоне в Индии, я вообще никогда не ездил на крупном млекопитающем. И хотя я совершал храбрые поступки, может и сомнительные, например присутствовал при рождении четырех детей, гонял по автостраде М40 со скоростью 260 км/час, но верхом на лошади на скорости никогда не ездил. Знаю, что мой отец и дед охотились с шотландскими борзыми в Девоне и Сомерсете, но мне такая возможность не представилась.

А сейчас я собрался на охоту по одной причине: выказать свой гнев и поддержку, хотя я выступаю как человек, у которого никогда не было особого желания убивать животных. На самом деле, когда в нашей долине разрешили охоту на оленей и среди холмов стали разноситься крики, подобные воплям племени сиу, нас, детей, стало переполнять чувство сострадания к оленям. А когда охотники шли через двор с фальшивыми улыбками, которыми они одаривают простых обывателей, мы выбегали к ним и кричали: «Он туда ушел! Он туда ушел!», как французские крестьяне, которые пытались спасти летчика от гестаповцев. Но охотники продолжали фальшиво улыбаться и не обращали на нас никакого внимания. Все, кто сталкивался с этим, знают, нет ничего более страшного и душераздирающего, чем вид загнанного под лай собак оленя.

Утверждать, что заключительные фазы охоты в некотором смысле не жестоки, значит нести чушь, но не в этом суть. От запрета охоты масштаб британской жестокости к животным не уменьшится ни на йоту. Дело тут не в жестокости. Это марксистская атака на то, что лейбористы абсурдно принимают за классовый интерес. Это эгоистичная попытка премьер-министра вознаградить своих тупоголовых заднескамеечников за их поддержку войны в Ираке. Отвратительный способ управлять страной. Я, может, тайно помогал оленю скрыться от охотников, но все-таки я хочу, чтобы олени водились в нашей долине в Эксмуре. А если численность оленей уменьшится после отмены охоты (а все указывает на это) и фермеры перестреляют их всех до одного, вот тогда я буду бесконечно презирать это лейбористское правительство и всех его сторонников и преследовать их до самой смерти, ибо они уничтожат то, что являет собой часть Англии, просто из желания навредить.

Именно гнев заставляет меня натянуть на себя взятое напрокат охотничье снаряжение и снова взобраться на Берту. «Он так побледнел», – сочувствует женщина. «Вот, – говорит мужчина и протягивает бутыль с желтой жидкостью, – хлебни для храбрости». Чарльз представляет меня другому хозяину фермы, Тому Артуру, красному, как почтовый ящик. Он протянул для рукопожатия левую руку, так как правую ему на днях повредила лошадь. Я стараюсь не слететь с Берты, которая беспорядочно пятится назад, и замечаю, что лопнувшие капилляры на щеках моих друзей-охотников, оказывается, не столько пурпурные, сколько черные.

Я отмечаю, как прекрасно выглядят охотники в черных жакетах с белыми шарфами (педант Чарльз говорит, что их правильно называть «охотничьими галстуками»), но думаю о том, насколько крошечная наша группа. Раздражает обилие умелых детей в стиле Телвелла[160], но в обществе охотников Восточного Суссекса и Ромни-Марша всего 50 действительных членов, и сдается мне, что уничтожить и это меньшинство для лейбористов – сплошной позор. Однако прежде, чем защитить их должным образом, я должен понять, чем они занимаются. И поэтому я сейчас беру ускоренный курс верховой езды у хорошенькой блондинки по имени Дженни.

Обычно Дженни Йо предпочитает целый день энергично скакать в седле и преодолевать пятиярусные ворота, но она согласилась помочь, и, откровенно говоря, мне ее помощь необходима. Я уже научился целовать Берту в ее ароматную шею и приговаривать: «Спокойно, спокойно, дорогуша, ты же не хочешь прикончить меня, правда?» Но прежде чем я успеваю овладеть элементарными навыками езды, звучит горн, и мы трогаем с места вдоль скотного двора, сквозь редкую толпу, чтобы приступить к охоте.

Первые несколько сот метров Берту ведет за поводья конюх по имени Зоя, но, когда мы достигаем конца первого поля, она настолько заляпана грязью, что кажется негуманным просить ее продолжать. Так что потом Дженни берет повод свободной рукой, и я с ужасом понимаю, что рано или поздно мне придется править лошадью самому. Но сейчас я следую за Дженни, словно потрепанный генерал времен Первой мировой войны, и пытаюсь понять, что происходит. Все довольно загадочно. Как на войне, в том смысле, что после длительного периода затишья следует период страшного напряжения и бездумной храбрости. Конные подразделения, кажется, застряли не на том поле и кружат, выделывая кульбиты на мокрой траве.