Мне нравится, что Вы больны не мной…

На эстраде Бобров, Аксёнов, Арго (громадный ражий детина вроде мясника), Грузинов. – Поэты.

И – Шантанный номер: крохотный – с мизинчик! – красноармеец (красноармейчик) вроде Петрушки, красная ‹рисунок шапки› шапка (каж ‹ется› – шлык!), лицо луковицей.

– Товарищи! А я вам расскажу, как один прапор справлял имянины! (Руки – рупором:) – Матрёшка! Коли гости придут – не принимать, нет дома.

Кто-то из жюри, вежливо: – «Позвольте, товарищ! Да ведь это анекдот».

– Матрё-ошка!!

– Здесь стихи читают.

И красноармеец: – «Довольно нам, товарищи, катать на своей спине бар! Пусть теперь баре нас покатают!»

И я, на блок-ноте, Аксенову: – «Господин Аксенов, ради Бога – достоверность об Ахматовой. (Был слух, что он видел Маяковского.) Боюсь, что не досижу до конца состязания».

И учащенный кивок А‹ксено›ва. Значит – жива.

Дорогая Анна Андреевна, чтобы понять этот мой вчерашний вечер, этот аксеновский – мне – кивок, нужно было бы знать три моих предыдущих дня – несказа́нных. Страшный сон: хочу проснуться – и не могу. Я ко всем подходила в упор, вымаливала Вашу жизнь. Еще бы немножко – я бы словами сказала: – «Господа, сделайте так, чтобы Ахматова была жива». Я загадывала на Вас по Библии – вот: Le Dieu des forces…[41] Утешила меня Аля: «Марина! У нее же сын!» (Скажу еще одно – спокойно: после С. и Али Вы мое самое дорогое на земле. Такого восторга, как Вы, мне не дает никто.)

Вчера после окончания вечера просила у Боброва командировку: к Ахматовой. Вокруг смеются. – «Господа, я Вам десять вечеров подряд буду читать бесплатно – и у меня всегда полный зал!» Эти три дня (без Вас) для меня Петербурга уже не существовало, да что – Петербурга… Эти дни – Октябрь и Перекоп. Вчерашний вечер – чудо: Стала облаком в славе лучей. На днях буду читать о Вас – в первый раз в жизни: питаю отвращение к докладам – но не могу уступить этой чести другому. Впрочем, все, что я имею сказать, – осанна! Не «доклад», а любовь.

То, что́ скажу, запишу и привезу Вам. Привезу Вам и Алю.

Кончаю – как Аля кончает письма к отцу:

Целую и низко кланяюсь.

М. Ц.

Ахматовой («Кем полосынька твоя»)

Кем полосынька твояНынче выжнется?Чернокосынька моя!Чернокнижница!Дни полночные твои,Век твой таборный…Все работнички твоиРазом забраны.Где сподручники твои,Те сподвижнички?Белорученька моя,Чернокнижница!

Не загладить тех могилСлезой, славою.Один заживо ходил –Как удавленный.Другой к стеночке пошелИскать прибыли.(И гордец же был-соко́л!)Разом выбыли.Высоко твои братья!Не докличешься!Яснооконька моя,Чернокнижница!А из тучи-то (хвала –Диво дивное!)Соколиная стрела,Голубиная…

Знать, в два перышка тебеПишут тамотка,Знать, уж в скорости тебеВыйдет грамотка:– Будет крылышки трепатьО булыжники!Чернокрылонька моя!Чернокнижница!29 декабря 1921

В. В. Маяковскому

(1893–1930)

Маяковскому

Превыше крестов и труб,Крещенный в огне и дыме,Архангел-тяжелоступ –Здорово, в веках Владимир!Он возчик, и он же конь,

Он прихоть, и он же право.Вздохнул, поплевал в ладонь:– Держись, ломовая слава!Певец площадных чудес –Здорово, гордец чумазый,Что камнем – тяжеловесИзбрал, не прельстясь алмазом.Здорово, булыжный гром!Зевнул, козырнул – и сноваОглоблей гребет – крыломАрхангела ломового.18 сентября 1921

Владимир Маяковский, двенадцать лет подряд верой и правдой, душой и телом служивший –

Всю свою звонкую силу поэтаЯ тебе отдаю, атакующий класс!

кончил сильнее, чем лирическим стихотворением – лирическим выстрелом. Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта, на тринадцатый поэт встал и человека убил.

Если есть в этой жизни самоубийство, оно не там, где его видят, и длилось оно не спуск курка, а двенадцать лет жизни.

Никакой державный цензор так не расправлялся с Пушкиным, как Владимир Маяковский с самим собой.