Мне снится нож в моих руках

– Закон полон нюансов и осложнений, а я люблю нюансы и осложнения. Плюс, знание законов помогает лучше их нарушать. А ты без стипендии? Я-то думал, потому что…

И вот так открылась старая рана. Разрушенные останки отношений с мамой встали из могилы.

– Нет, – призналась я. – Я за всё плачу сама.

Он посмотрел на меня огромными глазами.

– Какого чёрта ты вообще тогда сюда приехала? Никто, кто не богат как смертный грех, не может себе позволить тут учиться.

Я подумала о вечере, когда получила письмо о приёме в Дюкет. Толстый конверт, надрез сверху, когда я порезала слишком далеко и металл проскользнул по моим пальцам, яркая искра боли, но это не имело значение. Потому что на листочке с кроваво-красным отпечатком моего пальца было написано: «Поздравляем», и вот было выражение на лице моего отца: то, которого я ждала всю жизнь.

– Это была лучший колледж, в который меня взяли.

– Ни одна школа не стоит такого… – Куп замялся.

«Ни одна школа не стоит того, чтобы зарывать себя в такой долг, Джессика. Ты не понимаешь что делаешь. Ты хоронишь себя заживо». – Слова моей матери, острые от гнева. Но мне было совершенно не важно, что она скажет или сколько раз она это скажет, потому что ни одно из её предупреждений не могло меня убедить. Никакая её критика не могла сравниться с тем, что Дюкет дал мне с папой.

В день, когда мой отец попал в аварию и чуть не разбил лобовое стекло, моя мама кричала несколько часов. Я никогда не слышала, чтобы она так много кричала. Даже закрывшись в комнате и забив щель под дверью простынёй, я всё равно время от времени её слышала: слова «серьёзная проблема», и «убьёшь себя», и «должно закончиться». Я не могла поверить, что она наконец-то высказывается. Сколько я себя помнила, проблема папы была чем-то, что она выносила молча, обсуждала только вскользь, даже просто между нами.

Хоть правда и была невысказанной, я знала, что дело было в таблетках, которые днём и ночью глотал мой папа – такие маленькие, невинные штучки – они делали его живым мертвецом. Часами без сознания, или в сознании, но спутанном, такой дезориентированный, что на ходу врезался в стены. Он целыми днями не снимал халат. Раньше такие дни случались время от времени, а потом все чаще и чаще. Кто-нибудь с работы звонил, оставлял сообщение на нашем автоответчике. Он мог потерять свою работу бухгалтера в сталелитейной компании, которую он ненавидел, но в которой он нуждался.

В дни после аварии чаще казалось, что он в полном сознании, но от этого мне делалось только страшнее оказываться с ним в одной комнате. А что если он поднимет глаза от своей миски с хлопьями и заметит меня; по-настоящему посмотрит на меня в первый раз за много лет – и ему не понравится то, что он видит? Я ходила по дому на цыпочках и старалась быть невидимкой.

Пока не настала пора поступать в колледж. Однажды я прошла мимо него – он сидел за кухонным столом в своей футболке выпускника Гарварда – и замешкалась. С бьющимся сердцем я сказала ему, что заполняю документы на поступление в Гарвард.

В нём зажёгся свет. Он посмотрел на меня – по-настоящему посмотрел – и спросил, какие у меня оценки, какие баллы за госэкзамен, на какие я хожу дополнительные занятия. Он начал разгорячённо говорить, постукивая ногой по ножке стула. Я принесла ему своё заявление, и он сосредоточенно его изучал. «Попасть в лучший колледж в мире – это самое главное», – сказал он. Это значило бы, что я – самая лучшая, сливки мира. Когда он поступил в Гарвард, его родители сказали ему, что они в тот момент гордились им как никогда. Я знала, что он говорит правду, потому что мои бабушка и дедушка каждую встречу говорили о Гарварде. В их глазах папа был идеален. Умный, безупречный, всегда в шаге от возвращения к идеальной жизни на пути к чему-то большему.

О таблетках они не знали.

Мой папа стал одержим моим поступлением в колледж. Каждый день, как только я приходила домой из школы, я бежала достать заявления: в общей сложности четырнадцать штук: и безопасные, и невозможные, и мы раскладывали их на кухонном столе. Обсуждали ответы на вопросы, переписывали эссе. Заявление в Гарвард мы переписывали, стремясь к идеалу, семь раз, а потом он взял на работе выходной, чтобы мы могли вместе пойти на почту и церемонно их отправить. Он поцеловал марку и закрыл почтовый ящик, и я чувствовала, всеми фибрами души, что мой отец меня любит.

Месяцами мы ждали, рассуждая в какое общежитие меня поселят, какие у меня будут лекции. Он был таким нормальным – той версией себя, которую я едва помнила, но была счастлива снова заполучить. Даже моей маме не о чем было пожаловаться. Когда её не было в комнате, он тихонько говорил о том, что поедет со мной в Кембридж. Целый год времени для отца с дочерью.

Потом в тонком конверте пришло письмо. «С сожалением сообщаем вам», – говорилось там, и то, чего я хотела, пропало, вырванное у меня с мясом. Я хотела, чтобы мой отец что-нибудь – ну хоть что-то – сказал, но он заперся в своей спальне и два дня не выходил. Когда же он вышел, он на меня не взглянул.