Моби Дик

The floor, the ceiling, and the side, are all awry.	Все перекошено - пол, потолок, переборки.
'Oh! so my conscience hangs in me!' he groans, 'straight upwards, so it burns; but the chambers of my soul are all in crookedness!'	"Вот так же и совесть моя висит во мне, - стонет он, - прямо вверх устремлено ее жгучее пламя, но искривлены все приделы моей души".
"Like one who after a night of drunken revelry hies to his bed, still reeling, but with conscience yet pricking him, as the plungings of the Roman race-horse but so much the more strike his steel tags into him; as one who in that miserable plight still turns and turns in giddy anguish, praying God for annihilation until the fit be passed; and at last amid the whirl of woe he feels, a deep stupor steals over him, as over the man who bleeds to death, for conscience is the wound, and there's naught to staunch it; so, after sore wrestlings in his berth, Jonah's prodigy of ponderous misery drags him drowning down to sleep.	Как человек, который после пьяного ночного пиршества торопится к своему ложу, хоть голова у него еще кружится, а уже укоры совести начинают запускать в душу стальные крючья вроде тех шипов на упряжи римского скакуна, что тем глубже впиваются ему в грудь, чем сильнее рвется он вперед; подобно этому человеку, который в мучительной дурноте мечется у себя на постели, моля Бога, чтобы Он даровал ему небытие, покуда длится это жалкое состояние, и наконец среди водоворота мук чувствует, как его охватывает глубокое оцепенение, подобное тому, в какое погружается умирающий от потери крови, ибо больная совесть - это та же рана, и ничем нельзя унять кровотечения; вот так и Иона, проведя на своей койке долгие мучительные беспокойные часы, наконец под тяжестью чудодейственного страдания погружается в зеленые глубины сна.
"And now the time of tide has come; the ship casts off her cables; and from the deserted wharf the uncheered ship for Tarshish, all careening, glides to sea.	Но вот наступило время прилива; отданы швартовы, и от безлюдной пристани, сильно кренясь, отваливает судно и уходит в море, взяв курс на Фарсис.
That ship, my friends, was the first of recorded smugglers! the contraband was Jonah.	Это был первый в истории контрабандистский корабль, друзья мои. И контрабандой был Иона.
But the sea rebels; he will not bear the wicked burden.	Но море восстает, оно не желает нести неправедный груз.
A dreadful storm comes on, the ship is like to break.	Разразился ужасный шторм, он грозит разнести корабль в щепы.
But now when the boatswain calls all hands to lighten her; when boxes, bales, and jars are clattering overboard; when the wind is shrieking, and the men are yelling, and every plank thunders with trampling feet right over Jonah's head; in all this raging tumult, Jonah sleeps his hideous sleep.	Но теперь, когда боцман зовет всех наверх, когда с гулом летят за борт ящики, тюки и кувшины, под вой ветра и людские вопли, под дробный топот ног, от которого ходуном ходит дощатая палуба прямо у него над головой, - среди всего этого неистового рева Иона спит своим страшным сном.
He sees no black sky and raging sea, feels not the reeling timbers, and little hears he or heeds he the far rush of the mighty whale, which even now with open mouth is cleaving the seas after him.	Он не видит черного неба и бушующего моря, не чувствует, как рассаживаются шпангоуты, и не чует, не ведает, что уж теперь издалека, рассекая волны, мчится за ним вдогонку, разинув пасть, огромный кит.
Aye, shipmates, Jonah was gone down into the sides of the ship-a berth in the cabin as I have taken it, and was fast asleep.	Ибо Иона, братья мои матросы, спустился во внутренность корабля, улегся на койку в своей каюте и спит теперь крепким сном.