Мое частное бессмертие

Ещё я отметила новое выражение её лица. При виде меня оно сделалось ласково и значительно. Как если бы ей стало известно что-то особенное, имеющее ко мне отношение.

Придя наутро в приют, я повстречала там… Иосифа Стайнбарга.

Смущённо улыбаясь и глядя в сторону, он объяснил, что сегодня его день по опекунскому расписанию.

3

Витя Пешков. Ул. Ленина, 64. Третья секция.

Луна горела так, точно ей пощёчину врезали.

Телепрограмма «Время» курилась во всех окнах.

Я шёл после Аурела.

Он не придерживал ветки, и они хлестали по мне.

Деревья находили на подвальный этаж.

Но в их черноте я видел ярко освещённое окно в подвале.

Троллейбус продудел по проспекту.

С остановки во двор люди вошли.

Мы стали темнотою.

Потом троллейбус уехал.

Люди скрылись в подъезде.

Мы выдвинулись из укрытия.

Кишинёв, февраль 1974.

В свою очередь я прибился к окошку.

Впоследствии, перебирая действительную порнографическую картинку того окна (Хас не наврал), я неизменно думал, что – нет, нет, это не так. Это всего только личный их дурдом. Личное помешательство. Hадчувствие моё к Т.Р. не могло быть выведено таким способом… Но это впоследствии.

А пока, раздвигая ветки, поднимался я к подвальному окну в 3-й секции и готовился к великому раздвижению горизонтов.

Для пацанов это был 4-й вечер подглядыванья.

От скуки они стали клюшками в окно стучать.

В комнате услышали.

Р-раз! – и голый дядька у окна. Мы встретились глазами.

Он кинулся к одежде на спинке стула.

Я увихнул в темноту со всеми.

Но его лицо преследовало меня целые 7 месяцев.

Оно было широкое, с пунктирными усами.

И… оказалось мильтоном в парке Пушкина.

4

В приюте.

Иосиф С. моет хлеборезку, подметает в саду… лишь бы к старикам не входить.

Ну, мне всё равно.

Хоть я и не одобряю такого поведения.

Брезгуешь – сиди дома.

Июль 1935, Оргеев.

Но его аж корчит от брезгливости.

Вдобавок у него тут деловые встречи (нашёл – где!).

Смотрю, устроился за плетёным столиком на веранде. С каким-то представительным мужчиной.

Для смеха я решила побеспокоить их. В 3-й комнате лежачий старик обделался. Я могла бы кликнуть санитара, но кликнула богача Иосифа Стайнбарга из попечительского совета.

Он встал из плетёного кресла и пошёл за мной. Ноги не несли его.

В палате я попросила его усадить на клеёнку обделавшегося старика.

– Ёш! – пропел вдруг Стайнбарг, рассмотрев несчастного.

Чудесная перемена вспыхнула в нём. Решительность и доброта перекоренили страх и гадливость.

– Ёш! – повторил он с нежностью. – Иеошуа!..

– Ёшка! – возразила я. – А не Иеошуа!..

Ёшка был на последних стадиях Паркинсона.

Болезнь, немощь – лучшее, что было в нём.

Поделом! Не жалко ни капли.

И я не говорю о том, что давно пора пересадить его в поганое кресло. Рук не напасёшься – убирать за ним.

– Ёшенька! – запричитал Иосиф С. – Я не знал, что ты здесь! А Вы… отвернитесь!.. – приказал он мне. – И раскройте окна!..

– Не отвернусь!.. – возражала я.

Голого Ёшку я не видела!

Но происходило что-то неслыханное.

Стайнбарг опустился на колени перед Ёшкой и стал стягивать с него исподнее.

– Этот человек моего папу разорил!.. – прошипела я.

– Этот человек спас меня в Гусятине!.. – перебил Стайнбарг. – Ну-ка! Полотенце киньте!..

– В Гусятине? – я не поверила своим ушам. Но он весь был занят своим Ёшкой.

Тогда я подошла и встала перед ним:

– Вы сказали, в Гусятине?!. – подняла я голос.

– Что? – скосил он глаз.

– Не было никакого Гусятина!.. – объявила я ему. – Надеюсь,

Вы меня услышали!..

Произнеся это, я стала считать (1… 2… 3… 4…) про себя. Если успею досчитать до 10, то спор окончен!

В мою пользу!

– Но я родился в Гусятине!.. – рассмеялся он на счёте «восемь».

Как безногий, сидел он перед Ёшкой на полу.

– Не было Гусятина! – повторила я с обречённостью.

(1… 2… 3… 4…)

– Ха, что же тогда?!. Выходит, и меня не было?! – он смеялся во все зубы.

– Если Вы… – крикнула я, – любите… меня…

Мы обмерли.

Даже парализованный Ёшка охнул.

Новозелёное выражение пробилось в прошлогоднем его лице.

– То… что?.. – отозвался Стайнбарг. И пересохшие губы облизнул. – Договаривайте!..

Я выбежала из комнаты лежачих.

Испуганный санитар нёсся мне навстречу.

Представительный мужчина с веранды гнал его по коридору – вызволять своего делового партнёра.

Это был Октавиан Попа, городской прокурор.

5

Chantal. 1935.

Маме понадобилась открытка – написать брату в Садово.

Я вызвалась пойти.

В лавке на углу – 1 000 000 открыток. Ни одна не хороша.

Ноги понесли меня в аптеку Ясилевич в центр.

16 июля 1935, Оргеев.

Я прошла мимо витрины «Франта».

Занавеска была повёрнута на струнах, но я чувствовала, что он там, за занавеской. Обедает за кофейным столиком.

В аптеке я сняла первую открытку с шестка. Протягиваю деньги.

Поворачиваюсь.

У дверей – он.

– Простите меня за сегодняшнее, господин Стайнбарг! – сказала я ему.

Мы вышли из аптеки.

– Я прощу Вас! Но при одном условии! – ответил он. – Почему Вы полагаете, что Гусятина не было?.. Объясните!..

Он пробовал говорить весело.

Вся площадь наблюдала нас.