Мое поколение. Друзья встречаются

— Стой, стой! Ну-ка… «Наше общество…» Наше общество… Чье же это наше? Русское… Давай так лучше: «Русское общество в настоящее время переживает острый момент». Несклёписто как будто. Момент, момент… Тут, пожалуй, не момент, а кризис. Вот! Кризис, и болезненный. Давай так: «Русское общество переживает болезненный кризис». Короче и ясней как будто. Дальше: «Что мы видим? Мы видим бесправие…» Да… «и произвол», произвол даже наперед поставим. Получится так: «Всюду мы видим произвол и бесправие…» Теперь — «личность угнетена». Это-то верно, да как бы это сказать…

Рыбаков задумался. Он вспомнил «Развитие капитализма в России» и приписал: «Миллионы крестьян нищают» — и тут же вспомнил о кыркаловской лесопилке, о бараке возле лесобиржи и быстро приписал: «Рабочие живут в невыносимых условиях и при малейшем протесте против произвола хозяев выбрасываются с фабрик и заводов». Дальше, быстро вышептывая слово за словом, он зачеркнул «личность» и вписал «народ» и после «под игом» приписал: «кровавого самодержавия».

Мишка Соболь, следя за ним, сам заметил излишнее теперь словцо «страшный» перед «игом», зачеркнул его, потом вместе с Рыбаковым стал вышептывать следующую фразу, и она вдруг плотно примкнула к новому началу и пошла сильней, решительней.

«Правительство во главе с царем поразительно равнодушно к бедствиям (Рыбаков приписал: „народа“) и вместе со сворой богачей и капиталистов отбирает у него последние крохи (Рыбаков поправил: „трудовые крохи“). Богачи набивают собственные карманы, богатея и жирея, в то время как народ мрет с голодухи».

Рыбаков отошел. Он видел, что у Соболя воззвание пошло. Ему было приятно это. Даже потом, когда он, наблюдая cо стороны за Соболем, увидел, что дальше не заладилось, что Соболь мучительно потирает переносицу, в пятый раз сморкается и немилосердно черкает карандашом, чувство этой радости не покидало его. Вначале он не мог уяснить себе источника этого ощущения, потом вдруг вспомнил, как он, вот так же как Мишка Соболь, сидел и мучился над первой гимназической листовкой, а возле стола стоял, Новиков.

Он прошелся по комнате и, задумавшись, невесть чему улыбнулся. Соболю он больше помогать не подходил и только подправил самый конец воззвания. После всяческих поправок окончание документа имело следующий вид:

«Имеем ли мы нравственное право равнодушно смотреть, как мучают наших братьев, гноят в тюрьмах, ведут на эшафоты, можем ли мы стоять в стороне от насущнейших вопросов жизни всего народа?

Нет и тысячу раз нет! Передовая учащаяся молодежь давно осознала, что не в сухой зубрежке наша жизнь, но в том могучем движении, которое бьется прибоем за стенами гимназии. В петербургских средних учебных заведениях давно существуют ученические политические организации, существует центр, их объединяющий.

Мы должны примкнуть к этому движению. Мы должны встать в ряды передовой сознательной молодежи. Мы должны дать аннибалову клятву биться с произволом и угнетением. Долой равнодушное созерцание! Бросимся в бушующее море жизни и внесем свою лепту в святое дело освобождения народа от проклятого ига!

Долой кровопийц! Долой угнетателей! Долой насильников народа и деспотов! Долой самодержавие!»

Переписанное набело воззвание было одобрено всеми, и все были твёрдо убеждены в могучей его действенности. К утру, когда газета была уже совсем готова, Мишка Соболь, встрепанный, с красными глазами, пренебрегая логическими ударениями, но с большим чувством, прочел воззвание вслух.

— Здорово, — сказал Ситников, потирая в возбуждении руки. — Это тебе не в бирюльки играть. Это, брат, по-настоящему. А?

Он приподнялся — худенький, бледный и напряженный. Глаза его сухо и жарко тлели на обескровленном постоянным недоеданием лице.

— А что, ребята, — сказал он с волнением, — давайте в социал-демократы вступать. А?

Он огляделся вокруг. Фетисов спал, уронив голову на стол. Мишка Соболь устало потягивался. Рыбаков стоял в углу с пачкой газет, готовясь их пересчитывать. Он не слыхал последних слов Ситникова. Глядя на отпечатанное воззвание, он подумал вдруг, что хорошо бы показать его Яше Полозову. Сказал бы Полозов своё обычное: «Во, в самую жилу»? Рыбаков торопливо пробежал глазами воззвание, и оно показалось далеко не таким хорошим, каким казалось прежде. «Мутновато, общо», — с досадой подумал Рыбаков, и ему захотелось переделать всё от начала до конца. Но переделывать было уже нельзя — во-первых, газета отпечатана, во-вторых… во-вторых, он вдруг увидел, что не сможет его переделать, что он не вполне владеет материалом, что он не может наполнить воззвание большим содержанием.

Это сильно укололо его. Но он взглянул искоса на оживление Ситникова, на невыспавшегося, но возбужденного Мишку Соболя, и боль утихла, прошла;

— Ничего, — сказал он почти вслух. — Ничего. Дойдем.

Он наклонился над газетами и стал их пересчитывать. Мишка Соболь закурил измятую папиросу и сказал громко:

— Ну влетит же мне от папаши за ночевку.

Он толкнул Фетисова в бок:

— Эй, будущий социал-демократ, вставай!

Фетисов поднял голову и зевнул.