МОГАЕВСКИЙ

— За город, в деревянный дом. Видишь ли, скрипка сделана из дерева, а все деревянные вещи живут своей жизнью, нуждаются в особом уходе, чувствуют соседство собратьев по былому лесу. Скрипка лучше всего отзывается на окружающее ее деревянное резонансное пространство. Скажу тебе по секрету, что и мне лучше всего живется в деревянных домах, может, потому, что настоящий скрипач — часть своей скрипки. Я мечтал сыграть для тебя в надлежащем месте, где все оживает и звучит по-настоящему.

Они прожили в стоящем на отшибе стареющем дачном доме три недели, не встретив ни соседей, ни отдыхающих, и в эти три недели поместилась целая жизнь.

В глубоком леднике, рукотворном холмике двора, лежал лед, на чердаке сушились веники и травы, в камине пылали угли. Камин растапливали собираемыми в лесу шишками с хворостом, комнатную голландку короткими поленьями, колонку в ванной угольными и торфяными брикетами. От каминных углей из-под сосновых и еловых шишек жар был тихий, особый, держался долго.

— Раньше на чердаке жили нетопыри.

— Они разве не из страшных сказок? Настоящие?

— Чудесные, настоящие, с лайковыми крыльями. Но одна из хозяйских кошек повадилась их жрать, они пропали. Ты никогда не видела летучих мышей?

— Никогда.

— Это оттого, что ты ровесница революции. Твои птички — буревестники, соколы и чайки.

Одну из чаек увидела она на валуне у залива, чайка подпустила их близко, не улетала, чихать на них хотела.

— Да у нее клюв как молоток! — вскричала Эрика. — Долбанет — мало не будет.

— Я один раз чаячьим клювом получил. Прилетела такая птичья танкетка на прибрежный валун с чужим птенцом в клюве, кажется утенком, и сожрала его на моих глазах. Я побежал к ней, кричал на нее, махал руками, ей не понравилось. Я и ахнуть не успел, она спикировала на меня, долбанула по плечу и улетела. После того всякий раз, как видел я на мхатовском занавесе чайку, эмблему театра, у меня плечо болело. А когда чеховская нежная девушка говорила: «Я — чайка...» — представлялся мне заглатываемый утенок. В иные осени и зимы чайки прилетают с залива столоваться на городские дворовые помойки, так ежели чайки над двором летают, не то что голубей да воробьев не видать, — вороны прячутся.

Чаще всего он играл для нее внизу, в полупустой гостиной с камином. Иногда, впрочем, он оставлял ее у камелька одну, поднимался на второй этаж, там репетировал, разучивал новые партитуры, новые вещи то для игры в своем оркестре, то для себя.

— Хочешь подержать скрипку, попробовать взять ноту?

— Нет, нет! — вскричала она. — Я не умею, я боюсь попортить струны, смычок, вообще все.

Тибо улыбнулся.

— Был один человек, который утверждал, что всякий взятый на скрипке звук запоминается ею, запечатлевается навсегда в виде некоего молекулярного соединения, если играть плохо, скрипка может онеметь, умолкнуть, словно душа ее разрушена, голос пропал. И это продолжается до той поры, пока ее не расколдуют руки талантливого скрипача, тогда она очнется, проснется, вернется, как Спящая Красавица.

— В каком королевстве колдовства и сказочных чудес ты живешь.

Оказалось, не все скрипки безымянны, существуют «Гваданини» и «Гранчино» (называемая «очаровательной»), единственная «Гварнери» и множество «Страдов» по имени создавшего их Страдивари, «Д‘Эгвиль», «Геркулес», «Мадмуазель Эберхольт», «Суа», «Граф Ковенхюлер», коего сотворил Страдивари в девяностолетнем возрасте, — а первую свою скрипку построил он в тринадцать лет. Голоса «Страдов» словно бы окутывал необычный цветной звуковой шум, на фоне которого возникал главный звук, напоминающий голос гобоя.

Вокруг дачи стояли клены и ели, из них спокон веку строили скрипки. Не только характеру своего скрипача, своего хозяина, его телу, душе, духу созвучна была его четырехструнная подруга, но таились в ней свойства создавшего ее мастера.

— Скрипка Страдивари, — говорил Тибо, — подобна возлюбленной, до нее нужно дорасти, дожить, претерпеть воспитание чувств. А творения Бартоломео Джузеппе Гварнери дель Джезу позволяют нам узнать, что был он человек разом страстный и со-страдательный, жесткий и святой, отъявленный бунтарь и блаженный злодей; он не знал супружеского счастья, не оставил детей, умер молодым, только-только обретя преуспевание и известность. Его творения вырезаны грубовато, на глазок, они асимметричны, милостиво отпускают грехи и погрешности собрату-исполнителю, голос их меньше голоса «Страд», но голос скрипки Гварнери словно источается всеми порами ее, звучит из глубины былых времен, из тел былых древес.