Могила Густава Эрикссона

Я прихватил с собой недопитую бутылку, а выйдя из Управления поймал себя на том, что это уродливое старое здание смахивает на чешский танк t-38(t), а я в таком раздрае – на одного из матросиков, которыми в конце ноября 41-го затыкали немецкий прорыв на Перемиловских высотах под Дмитровым. А командовал этими матросиками, кстати, капитан-лейтенант Георгий Лермонтов. Ох, и живучи же эти шотландцы, потомки поручика Джорджа Лермонта, обосновавшегося в 1619 году в Галицком уезде под Костромой! Ничем их не укокошишь, ни Байроном, ни дуэлями, ни революциями, ни немецкими танками, позаимствованными у чехов.

И так мне захотелось метнуть бутылку в этот танк! Ой, то есть в наше славное Управление, конечно. Но сдержался. А зря.

Так вот что нам делать с пьяным матросом,

Укрепить его якорным тросом

И одеть его Хьюго Боссом,

Ой, не голоси!

И как верёвочке не виться,

Знать, душа устанет томиться.

Он восстанет и преобразится.

Господи, спаси! *10

И с этой залихватской песней я побрёл по зигзагу домой одному Богу известным маршрутом. Помню, на Измайловской площади подошли ко мне три гопника, которых я отправил лет одиннадцать назад в командировку годков на шесть. Мой бравый вид явно поверг их в глубокие непонятки:

– Владимирыч, чего случилось то? Ну ты гляди-ка! Ментовку что ли расформировали?

Я не удостоил их ответа и оставил в полной растерянности. Потом, помню, долго бродил по острову на Серебряно-Виноградном пруде. А когда уже совсем стемнело, оказался у церкви Рождества Христова в Измайлове. Было уже совсем поздно, вход на церковную территорию и прилегающее к нему кладбище был закрыт. Я легко перемахнул через забор.

Рождественская церковь знаменита своим участием в февральском стрелецком бунте 1697 года. Возглавлял этот бунт против идиотских реформ Петруши Бесноватого и засилья немцев с Кукуя стрелецкий полковник Иван Елисеевич Цыклер, о котором я уже рассказывал тебе, читатель, описывая поездку в Смоленск. А идейным вдохновителем бунта был настоятель этой церкви отец Ферапонт, который не принимал ни Петрушиных новшеств, ни Никоновых заветов, а строго соблюдал в чистоте Святыми Отцами заповеданное православие. И был отец Феропонт страстным и сильным проповедником, послушать его стекались не только крестьяне из царской вотчины Измайлово и стрельцы из Москвы, приходил православный люд и издалёка.

Когда заговор был раскрыт и бунт подавлен, полковника Цыклера, окольничего Соковнина, стольника Пушкина и отца Ферапонта казнили 4-го марта в селе Преображенском на том месте, где по странному стечению обстоятельств находится сейчас окружной отдел ФСБ. Отрубить голову Цыклеру изъявил желание сам царь. Ну, была у него такая милая слабость, у великого творца современной России, кумира всех прогрессистов и революционеров: уж больно он любил собственноручно пытать и убивать людей. Даже сына своего, Алексея, самого лучшего и талантливого из поганой породы Романовых, замучил до смерти сам.

Перед тем, как рубить Цыклеру голову, Петруша решил явить царскую милость и разрешил Ивану Елисеевичу перед смертью помолиться. Что тот и начал делать. Как завещали предки, крестясь двоеперстно. Это ввергло нарышкинского выблядка в бешенство, и перед тем, как отрубить полковнику Цыклеру голову, он отсёк ему правую руку. Потом головы казнённых выставили на пиках на Красной площади. А обезглавленные тела отца Феропонта и Ивана Елисеевича прислонили к Рождественской церкви в Измайлове: тело батюшки-настоятеля усадили при входе в церковь, а тело Цыклера прислонили за церковью к средней апсиде. А венценосный изверг собственноручно написал указ (законотворчество он любил со страшной силой, в иной день писал до сорока указов, от которых Россия извивалась в агонии): тела их не хоронить, пока полностью не истлеют. И стояла Рождественская церковь без пения аж до 1705 года, пока Петруша не основал себе на чухонских болотах огромный и страшный похоронный комплекс под названием Санкт-Петербург.

Я обошёл церковь вокруг, сел у центральной апсиды, прислонившись к стене и заснул.

Проснулся я пол пятого ночи и пошёл домой. Пришёл я грязный, как поросёнок. Но я был дома и теперь уже насовсем. Как после фронта.

ГЛАВА 8. НЕДОЛГОЕ СЧАСТЬЕ ФРЭНСИСА МАКОМБЕРА.