Мои

Новая Россия, «поднявшаяся с колен» — это особая, языковая империя. Придуманный генштабом «русский мир» ничего, кроме русского языка, не объединяет. Поэтому снова они ухватились за «наше все». «Борец с самодержавием» в официальной пропаганде превратился в «друга монархии», на него наряжают имперские доспехи и пихают на геополитическую передовую. Его бюсты расставляют как знаки — здесь власть имперского сапога.

Поэт остается основной массой населения непрочитанным, непрочувствованным и непонятым. Можно вызубрить в школе: «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы…» — и потом всю жизнь прислуживать бандитскому начальству. Как объяснить юным читательницам, почему Татьяна отвергла любовь Онегина, если хит продаж — «Дневник по соблазнению миллиардера»? «Паситесь, мирные народы! Вас не разбудит чести клич, — повторяют мирные народы из поколения в поколение. — К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь. Наследство их из рода в роды Ярмо с гремушками да бич», — и пасутся дальше, лаская свой слух гремушками и гордясь мощью хозяйского бича. И идут на заклание.

Когда Борису Пастернаку в тридцатые годы принесли на подпись письмо с требованием расстрела «врагов народа», беременная жена валялась у него в ногах, умоляя, чтобы он подписал — ради ребенка. Он сказал: «Если я подпишу, я буду другим человеком. А судьба ребенка от другого человека меня не волнует».

Это не героизм, это что-то другое. Невозможность перестать быть собой.

Каждый отвечает себе самому на вопрос: выходить ли на площадь без надежды на победу?

«Семь человек на Красной площади — это, по крайней мере, семь причин, по которым мы уже никогда не сможем ненавидеть русских», — написал один чешский журналист о демонстрантах 68-года. В тот августовский день они шли к Лобному месту защитить свою честь. Они вышли на площадь и погубили свои жизни потому, что у них не было иной возможности защитить чувство собственного достоинства.

От Черной речки протянута нить до Лобного места и ведет дальше — через колонию «Полярный волк» в Харпе — в будущее.

Мой Гоголь

О МЕРТВЫХ ДУШАХ И ЖИВЫХ НОСАХ

Соотечественники! страшно!

Гоголь, Завещание

Фрейд еще не родился. В лавках Москвы и Петербурга продавали лубки — русские народные комиксы — про нос, сбежавший от пьяницы и наказанный морозом. А среди светской молодежи того времени ходили по рукам скабрезные картинки, на которых изображался фаллос, прогуливающийся по столице империи пешком и в карете — в генеральском мундире при орденах и лентах. 25-летний Гоголь, окрыленный успехом первых публикаций, написал для своих друзей Шевырева и Погодина, собиравшихся выпускать журнал «Московский наблюдатель», историю про сбежавший нос. Те с возмущением отвергли переписанный Гоголем неприличный анекдот, назвав его повесть «грязной, пошлой и тривиальной». Тогда Пушкин издал «Нос» в своем «Современнике» в 1836 году с примечанием: «Н.В. Гоголь долго не соглашался на напечатание этой шутки, но мы нашли в ней так много неожиданного, фантастического, веселого, оригинального, что уговорили его позволить нам поделиться с публикою удовольствием, которое доставила нам его рукопись. Изд.» Такова вкратце история появления гоголевского «Носа».

Шостакович: «"Нос" — ужасная история, а не смешная. Разве может быть смешным засилье полицейщины? Куда ни ткнись — всюду полицейский. Шагу не ступи. Бумажки не выкинь. И толпа в "Носе" тоже не смешная. По отдельности они вроде бы ничего, только со странностями. А вместе — свора. Кого хочешь затравят».

Гоголь и его восприятие — главное недоразумение русской литературы. Все его тексты — русская Книга Мертвых, а его поставили на полку юмористики.

До Пушкина и Гоголя отечественная словесность — ребенок, подросток, прилежно переписывающий французские уроки. Но ребенок вырастает и задается вопросами бытия.

Гоголь увидел Россию и ужаснулся. «О, какое презренное, какое низкое состояние… дыбом волос подымается. Люди, рожденные для оплеухи…» (из письма Погодину).

В его книгах нет ни одного живого человека, исполненного достоинства — лишь маски, хари. Нелюди, рожденные для оплеухи. Проза Гоголя — сплошная оплеуха.

От этой оплеухи, может, и все недоразумение. Оплеуха — всегда смешно. Цирк!

От его текстов веет звериной тоской, которой проникнута вся русская рабская жизнь. Юморист не напишет таких слов: «Боже! пусто и страшно становится в Твоем мире!»

Не случайно в гоголевских текстах нет живого человека, как нет и не может его быть там, где люди лишь «винтики» гигантской машины подавления, где все представляют собой ценность только пока имеют какой-то чин. Страшнее потери носа для майора Ковалева — потеря чина, во все времена заменяющего в России самого человека.