Мой балет

Горский берется за балет «Дон Кихот» спустя тридцать лет после премьеры своего мэтра, но решает не просто освежить спектакль, но переделать по-новому. Хореограф приглашает в Большой театр молодых замечательных художников Головина и Коровина, работавших в московских театрах. Головин в то время оформлял жилые интерьеры и работал с мозаикой, потом он увлечется идеями «Мира искусства», сделает вместе с Мейерхольдом легендарный «Маскарад». Его можно было видеть элегантно одетым в модный изящный костюм, на мизинце – кольцо с бриллиантом, всегда он был тщательно причесан, деликатен, учтив, но ни с кем не был близок или дружен. Полная противоположность ему – Коровин: открытый, дружелюбный, зажигающийся. Работа над декорациями «Дон Кихота» их увлекла – они захотели создать сценографию, которая бы стала «музыкой для глаз», как они говорили. Художники выполнили не просто задники кулисы, они создали среду, где можно было не только танцевать, а жить и рассматривать декорации как картину. Горский ставит спектакль не для одной балерины или солистки, а для всей труппы, и каждому артисту предлагает свой личный рисунок, который складывается потом в общую танцевальную картину. На это его вдохновили работы Художественного театра, его массовки: тогда это поразило молодого Горского – у каждого артиста на сцене была не только своя задача, но и своя сверхзадача. Молодым артистам, только пришедшим в театр, было позволено стать личностями на сцене. Среди тех, кто только закончил школу, были юный Михаил Мордкин и Софья Федорова – будущие прославленные звезды балета Большого театра. Кроме главных героев, Китри и Базиля, появились новые персонажи: Уличная танцовщица, Повелительница дриад, красавица Мерседес.

Реакция на новый спектакль была неоднозначной. Кто-то называл балет «декадентством, сценическим беспорядком». А директор Теляковский отмечал в своих мемуарах: «Победа в балете полная! Пресса недоумевает по поводу совершенно нового явления в балетном мире. Балет сразу стал репертуарным. Билеты продаются нарасхват!».

Окрыленный Горский продолжает прокладывать свой путь в Большом театре и принимается за главный балет классического наследия – «Лебединое озеро», родившийся именно в Большом театре.

Этот спектакль станет для него балетом вечным, «Лебединое озеро» Горский будет переделывать шесть раз. Почему? Может быть, для этого удивительного человека, фаната балетного искусства, «Лебединое озеро» стало своеобразным дневником, или дневником времени. Горский начал традиционным спектаклем, потом работал с Коровиным и с Немировичем-Данченко.

Хореограф понимал, что дальше пойдет одновременно по двум дорогам. Первая – это новые балеты, вторая – это старые-новые балеты. Эксперименты Александра Алексеевича станут во многом предтечей модерна.

Подобно «Лебединому озеру»[1]

, Горский трижды переделывал «Жизель», переодел виллис в воздушные рубашки, велел всем распустить волосы, убрать эти вечные балетные пучки (которые были и остаются универсальными для каждого классического спектакля) и почти каждой виллисе придумал свой характер. Для исполнительницы заглавной партии он придумал нечто шокирующее и замечательное одновременно: в сцене сумасшествия Жизель… громко смеялась. Все это было ново, неожиданно, все это стало предчувствием того балета, который родится намного позже в двадцатом веке, когда мы будем смотреть балеты Матса Эка и его «Жизель».

Горский, отвергал чрезмерное увлечение техникой для балерины, что невозможно было бы представить себе в петербуржской школе. Именно от пристрастий руководителя и складывалась московская манера – смесь эмоциональности и свободы. «Не страшно, если ты свернешься с пируэта, а страшно, если не будет искры вдохновения», – говорил ученикам Горский. По сути, в этих словах прозвучал лозунг целого направления, которое Горский потом создаст на сцене Большого театра.

Окруженный балеринами, творчеством которых он вдохновлялся, сам мэтр был трагически одинок всю свою жизнь. Я никогда не могла представить, насколько этот человек был несчастлив в своей личной жизни. Когда я, будучи ученицей хореографического училища, в учебниках видела фотографии Александра Алексеевича Горского, человека рубежа XIX–XX веков, гладко причесанного, худощавого, мне представлялся совершенно другой мир этого художника. Мне казалось, что дома его ждала милая женушка, всегда накрытый стол с кружевной скатертью, что под ручку они проходили путь от своего дома до Большого театра, всего каких-то сто метров, и она сидела где-нибудь в ложе и смотрела на его новые работы, так же как сопровождала своего художника супруга Касьяна Голейзовского – выдающегося хореографа, или супруга Ростислава Захарова – другого хореографа XX века. Но с Александром Алексеевичем Горским была совсем другая история: все его увлеченности и любови не были взаимными.