Мой бедный Йорик

Итак, Иероним рисовал на отцовском автопортрете Вилена Сергеевича. Фигура Пафнутьева должна была, по его мнению, вызвать своим внезапным появлением ужас в глазах отца и приветливую, двусмысленную улыбку у мачехи Тамары.

Глава 11

— Что читаете, милорд?— Слова, слова, слова…

В субботу Аня открыла дверь на ранний утренний звонок. На пороге стоял Вилен Сергеевич, только не в профиль, как на картине, а анфас.

— Вилен Сергеевич…

Аня только что смотрела на его живописную копию, а потому чуть не ляпнула: «…живой». Дверь открылась пошире, и на лестничной площадке показалась мачеха Тамара. Она была в ослепительно белом спортивном костюме и таких же белых кроссовках. Посмотрев на мачеху, Аня вспомнила рассказ Никиты про спортивный клуб «Вселенная» и поверила, что там действительно хорошие инструкторы, тренажеры, массаж и сауны.

— А вот и мы, как договаривались, — почти хором произнесли Тамара и Пафнутьев.

Увидев недоуменное лицо Ани, они совершенно искренне обиделись.

— А пикник в Комарово? Неужели забыли?

Аня хотела напомнить им про последнюю встречу с участием тех же лиц, скандал с тяжелыми, брошенными прямо в присутствующее здесь лицо обвинениями, ответный удар, ведьмовской хохот и громкое хлопанье дверью, но промолчала.

— Где мой дерзкий и невоспитанный сыночек? — спросила мачеха уже в прихожей. — Йорик, не смей прятаться под стол! — крикнула она. — Не делай вид, что ты очень занят и творишь нечто бессмертное! Ты опять там малюешь голых девок? Выходи немедленно и поцелуй свою мамулю!

Из мастерской показался взлохмаченный Иероним, действительно выглядевший по-детски виновато.

— Ну, гадкий мальчишка, — строго сказала мачеха Тамара, — будем мириться? Или так и будешь смотреть на меня букой?

— Плохой мир всегда лучше хорошей войны, — проговорил Иероним.

— Ради тебя я сегодня в белом, как белый флаг, — сказала Тамара. — Ты это оценил?

Она крутанулась вокруг своей оси, как бы показывая, что спина у нее тоже белая. На самом деле было видно, что она с удовольствием продемонстрировала себя со всех сторон.

Уверенным движением руки она притянула к себе пасынка и громко чмокнулась с ним под одобрительные звуки, издаваемые Виленом Сергеевичем. Иероним был явно не готов к такому напору мирной делегации. Ему оставалось только рассеянно подчиняться.

— Анечка, вы плохо следите за мужем, — заметила мачеха Тамара. — Борода торчит, усы не подстрижены, рта не видно. Хотя целоваться с бородатым мужчиной очень приятно, — захихикала она. — Что-то в этом есть первозданное, первобытное. Чувствуешь себя какой-то дикой кошечкой. Мур, мур, мур…

Иероним вел свой джип, пристроившись в затылок «вольво» Пафнутьева.

— В старом «вольво» хотя бы был свой неповторимый силуэт, — говорил Иероним, как обычно говорит водитель любому сидящему справа от него пассажиру. — А последнюю модель уже не отличить от остальных. Какой-то диверсионный проект со стороны конкурентов. Обезличка, потеря бренда…

— Может быть, ты и прав, хотя я в этом ничего не понимаю, — сказала ему Аня и вдруг почувствовала, как она устала от таких странных отношений, от этой постоянно выдерживаемой Иеронимом дистанции, совсем как между идущими сейчас друг за другом машинами. Эта ничем не примечательная фраза, только что произнесенная ею, как ни странно, очень много говорила об их нынешней семейной жизни. Это была некая словесная модель ее отношений с Иеронимом, словесный символ.

«Ты вдруг провел между нами черту, — думала Аня. — Ты словно испугался любви, которой мы только и жили, счастья, в котором мы купались, словно в деревенской речке у самого дома. Ты почему-то решил, что быть любимым и счастливым неприлично, греховно. Нет, не так! Ты словно почувствовал, что слишком красивая любовь и откровенное человеческое счастье недолговечно, случайно. Оно обязательно привлечет темные силы. Мировое зло почувствует где-то торжество света, кусочек голубого среди затянутого черными тучами неба, и пошлет туда свои летучие орды. Ты поверил в эту идею, решил жить в ожидании беды, занялся маскировкой нашей счастливой жизни под убогое, пошлое существование двух едва выносящих друг друга людей?.. Что же, может быть, ты и прав, только я в этом ничего не понимаю…»

Машины текли по транспортной артерии — проспекту Энгельса — медленной, старческой кровью. Потом и вовсе образовался тромб, возникла пробка. Но город не умирал, он, может, давно умер, но никто этого не замечал. «Некрополь», — Аня вспомнила свой сон с философом Чаадаевым, про которого она никогда ничего уже не напишет.