Мой личный военный трофей

С моральным аспектом этой публикации я до сих пор не в ладу. Дело в том, что мы напечатали большую статью Тамары Мотылевой о только что вышедшем переводе Пастернака гётевского “Фауста”. Это было первое выступление “космополитки” Мотылевой после серии проработок и лишения работы. Дать возможность напечататься — дело благородное. Но статья была весьма критической. А Пастернаку тоже непросто было пробиться в свет, и общественными “ласками” он тоже не был обделен, — публиковать он мог только переводы. Мы проверяли и перепроверяли приводимые примеры неадекватности перевода оригиналу, — они, увы, были неопровержимы. Блистательный перевод был слишком “пастернаковский”, что ли. А ведь речь шла все-таки о Гёте. Но опять “бить” Пастернака, который еще задолго до “Доктора Живаго” был “непечатаем”. Руками одной “космополитки” бить другого — это ли не иезуитство… Должна сказать, что в переводившихся потом мною книгах немецких писателей очень часто встречались строки из “Фауста”, и мне редко удавалось воспользоваться цитатами из перевода Пастернака — для обыгрываемых в этих книгах слов, а то и мыслей Гёте больше подходил перевод М. Лозинского.

После заседания я подошла к Твардовскому, с которым мы жили в одном доме и который обычно после всяких мероприятий и поздних уходов из редакции брал меня с собой в служебную машину. Видимо, я хотела спросить, когда поедем. Но вместо этого услышала свой голос:

— Может быть, мне уйти?

Твардовский долго молчал, прежде чем ответить:

— Да.

Три месяца спустя, когда я впервые после болезни вышла во двор погулять и встретила Твардовского, он сказал:

— Зачем вы тогда подошли ко мне? Перед заседанием бюро мне предложили уволить трех заведующих отделами: критики (меня), прозы (Бориса Закса), поэзии (Софью Караганову, в девичестве Мазо). Я отказался.

Пауза перед ответом на мой неожиданный для меня самой вопрос была вызвана мыслью о том, что если в следующий раз отбиться не удастся, тогда уж ему самому придется предложить мне уйти. “Следующего раза” не случилось, ситуация изменилась, и Закс с Карагановой дошли вместе с Твардовским до конца.

Невероятно, но на следующий день, в конце февраля 1953 года (!) я (!) в Москве (!) поступила на новую работу (!).

Предыстория: как-то в нашу редакцию принес свою статью главный редактор журнала “Советская литература” на иностранных языках, бывший работник ЦК Николаев, считавший себя специалистом по французской литературе. Повозиться с ней пришлось немало, пока она стала на что-то похожа (как говорит в таких случаях Л. Лазарев — “кушать нельзя, но мазать уже можно”). Он пришел в восторг и сказал, что мечтал бы о таком работнике в своем журнале.

Теперь я позвонила ему и сказала, что его мечта может исполниться.

— Да, но вы понимаете… Впрочем, попробую побороться.

Заведующий отделом кадров Союза писателей Эльчибеков (да будет земля ему пухом!) сказал, что я вроде подходящая, только пусть в “Новом мире” мне дадут характеристику. С просьбой о которой я и отправилась к Твардовскому.

— А зачем вам характеристика? Я ценю вас как сотрудника, но сейчас вы в Москве работу не получите.

У Твардовского были очень переменчивые глаза. Когда он был в хорошем настроении — прочел интересную рукопись, что-то отбил у цензуры, — они у него были ярко-голубые. Когда же он был сумрачен, чем-то недоволен, они становились тускло-оловянного цвета — как старые бельевые пуговицы, на которых вытерлась материя. Сейчас мимо меня смотрели именно эти глаза.

— Если бы я поверила Вам — члену Ревизионной комиссии ЦК нашей партии, я бы покончила с собой. Но Вы неправы, меня берут на работу.

В своем волнении я бы забыла эту выспренную мелодраматическую фразу, но позднее сам Твардовский мне ее напомнил, — видимо, она задела его.

Мне надо было сразу же приступать к работе на новом месте — благо мартовский номер “Нового мира” был уже готов и мне не надо было дожидаться преемника. Но тут умер Сталин, и последовало распоряжение весь номер посвятить ему. В срочном порядке пришлось все переделывать; потом новая команда — только часть номера посвятить печальному событию, — опять доработка. Я носилась между двумя редакциями, как очумелая, в ожидании замены. Сергей Сергеевич Смирнов, заместитель Твардовского (Анатолию Кузьмичу Тарасенкову, первому заместителю, незадолго до этого пришлось практически — формально он некоторое время еще числился — уйти из редакции: он выступил с резкой критикой “Русского леса” Л. Леонова — чего, как оказалось, делать нельзя было; какие-то стихи, которые следовало объявить упадническими, напротив, похвалил; сыграли свою роль публикации статьи Гурвича и, конечно, романа Гроссмана), встретил Е. Суркова и предложил ему вернуться в редакцию. Тот с радостью согласился.

Но 4 апреля, отправляясь в первый раз на работу, он, бедняга, не успел прочитать “Правду”. А там сообщалось, что врачи вовсе не убийцы — недоразумение-де вышло.

Я стала передавать ему дела, в редакции стояла мертвая тишина.