Мой личный военный трофей

Что сулит на этот раз вызов к начальству? Я вхожу в кабинет, докладываю, кто явился “по вашему приказанию”, и застываю по стойке “смирно”. Подошкин стоя зачитывает: “Пламенный новогодний привет незабываемой девушке инструктору”, с резолюцией вице-адмирала: “Доложить старшине второй статьи Кацевой”. “Она жива, моя Линда [1] жива!” — всхлипнула я, сразу представив себе, что специально для этого привета она отправилась зимней ночью в лес, разложила свое радиохозяйство, — как же одиноко ей было… Это была предпоследняя ее шифровка, передатчик был уже запеленгован, вскоре ее схватили и расстреляли.

Спустя два десятилетия, после присвоения Леэн звания Героя, в книге о ней текст шифровки был видоизменен, дабы придать ему более патриотическое звучание: место “незабываемой девушки инструктора” заняла “незабываемая Родина”. Хотя, строго говоря, когда эта Родина могла успеть стать для молодой эстонки “незабываемой”, раз Эстония была включена в состав Советского Союза лишь в 1940 году?

Да, вот что, на всякий случай сообщаю: текст радиограммы был неоднократно опубликован: в прессе — в подлинном, в книге — в искаженном виде, — так что никакой военной тайны я здесь не выдаю.

Несколько слов об упомянутом вице-адмирале Михаиле Александровиче Воронцове. Он был последним военно-морским атташе в нашем посольстве в Германии (послом, как известно, был Деканозов). До самого начала войны он настойчиво посылал донесения о предстоящем нападении на Советский Союз, — на них, как и на донесения других информированных людей, никто, разумеется, не обращал внимания: не мог же “друг” Гитлер предать Сталина!

Михаил Воронцов был одним из последних, кто покинул Берлин, когда война разразилась. Годы спустя он навестил меня в редакции журнала “Вопросы литературы”, принес воспоминания о последних своих неделях в Берлине. Они были очень интересны, но никак не подходили для “Вопросов литературы”. Я позвонила завотделом публицистики “Знамени” и направила туда автора. Но там, вероятно, не хотели лишних хлопот с цензурой. Вскоре автор умер, что стало с рукописью — мне неизвестно. Может быть, это знает его сын — известный дипломат Юлий Михайлович Воронцов? Сейчас с публикацией проблем бы не было, но и былого интереса это, вероятно, уже не представило бы.

Германия

Начало мая 45-го. Вдоль побережья, через Кронштадт, Таллин, Кёнигсберг, Банзин до Херингсдорфа — предпоследнего места моей дислокации.

В Кёнигсберге было тихо. Войска уже прошли. Город казался вымершим. На улицах ни единой души, всюду только обрывки тряпья, осколки битой посуды. Приказ Сталина — мародеров и насильников расстреливать на месте — исполнялся, как всегда все его приказы, неукоснительно. Но несколько дней, прошедших до его издания, причинили образу нашего солдата несказанный вред. И до сих пор об этих днях ходят зловещие рассказы.

В скольких книгах, не только немецких авторов, они были описаны, порой в многократном преувеличении, словно это были не считанные дни, хоть и очень страшные, особенно для женщин, а долгие годы, годы, когда наши солдаты шли, наоборот, по родной выжженной испакощенной земле. Может быть, если бы мы сами признали и объяснили это, кошмарные легенды не получили бы такого распространения, не сеяли бы страх и ужас перед советским солдатом, зачастую затмевая принесенное им благо — мир. Многие годы эта тема была у нас под таким строгим табу, что мы не только сами не писали об этом, но вычеркивали соответствующие места в прекрасных книгах немецких писателей-антифашистов, всей душой благодарных нашей армии за разгром фашизма.

В Херингсдорфе мы оставались недолго, две или три недели. Потом нас перевели в Цойтен — одно из предместий Берлина. Я несла службу переводчика, часто бывала в Берлине.

В этом качестве я уже в конце 45-го почувствовала веяние холодной войны.

По заданию Контрольного совета два наших морских офицера высокого ранга и я как переводчик поехали на машине через всю Германию во Фридрихсхафен (французская оккупационная зона), на берегу Боденского озера. Ранним вечером мы прибыли в Мюнхен (американская зона оккупации), где должны были переночевать. Естественно, мы направились к военному коменданту города, чтобы расквартироваться. Он направил нас в отель, немецкий, разумеется. В холле пришлось довольно долго ждать хозяина, наблюдая, как мимо нас шествовали в ресторан под руку с офицерами немецкие дамы в вечерних туалетах, вероятно, определенного сорта (американским солдатам на немецкой земле не было надобности насиловать женщин, они справляли свое нехитрое дело за пачку сигарет, или плитку шоколада, или пару чулок). Я, победительница, стояла не в самом элегантном наряде и чувствовала себя отвратительно. Наконец появился хозяин и сказал, что он сожалеет, но отель предназначен для оккупационных властей.

— А мы кто? (Мои офицеры были в форме, сверкали золотом своих погон.)

— Нет, только для американских.

— Но вот же и французские офицеры.

— Мне жаль, но я не могу вас принять.

Поехали обратно к коменданту.