Мой личный военный трофей

Небольшое отступление. Десятилетия спустя (мне, увы, придется часто ссылаться не на года, а на десятилетия), а именно в июне 1995 года, я получила из Берлина приглашение принять участие в съемках документального фильма, посвященного послевоенной Германии. Я хотела отказаться — незадолго до этого я вернулась из Германии с празднования 50-летия со дня окончания войны, лето стояло очень жаркое, я устала. Но замысел показался мне интересным: одна из частей фильма — диалог двух бывших культурофицеров: советского и французского. Просьба: привезти фотографии тех времен — их у меня уйма. Короче, я согласилась. В Берлине выяснилось, что “мой” француз ни слова не говорит по-немецки; что ж, такое часто бывало с союзническими культурофицерами. Но он и о немецкой культуре — ни старой, ни новой — не имел понятия. Да и работал он там всего лишь год и мало что помнит о происходившем. Он привез одну фотографию — себя, стройного, в форме офицера французской армии, на каком-то фоне: то ли здания, то ли развалин. По сценарию надо заснять это место, но где оно? В бывшем французском секторе (как известно, Берлин был разбит на четыре сектора, по числу оккупационных властей) он ничего подобного указать не мог. Я напомнила, что союзнические офицеры любили фотографироваться на Курфюрстендамме, на фоне руин Геденхтнис-Кирхе. “Да-да, на Курфюрстендамме!” Изъездили мы весь Курфюрстендамм взад-вперед, обошли кругом знаменитую, очень ухоженную как исторический памятник руину, — нет, не тут. Ну, да ладно, оставим это. Поговорим лучше, — через приставленную к нему переводчицу. Но о чем? В конце концов я предложила делать съемки с каждым по отдельности. Закончиться все должно было совместным посещением театра, к счастью, показывавшего в тот день ту же пьесу Чехова, которой театр (Каммер-Шпиле) в свое время открывался.

Торжественное восшествие по лестнице пришлось совершать трижды, пока оператор не удовлетворился. Раздраженная жарой, бессмысленностью, злясь на себя за то, что преодолела свое первоначальное нежелание ехать, я пробурчала: а знает ли мой собеседник, кто такой Чехов? И была не так уж неправа: перед спектаклем и во время действия он читал французский томик чеховских пьес, принесенный ему переводчицей.

Я понимаю, меня ведь пригласили не потому, что я была какой-то примечательной деятельницей, таких культурофицеров, как я, было у нас, как говорится, тринадцать на дюжину, просто сейчас мало кто остался. Вероятно, и во Франции трудно было найти кого-то позначительнее. Но не в такой же степени?!

Над созданием или воссозданием культурных институций советские культурофицеры работали, вместе с немцами, с полной самоотдачей.

Большей частью это были образованные молодые люди, неплохо, а то и отлично говорившие по-немецки. У них прямо пальцы зудели, чтобы наконец что-то создавать, а не разрушать. Теперь их во многом можно упрекать: ошибок и недостатков хватало. Горячий энтузиазм не всегда мог возместить отсутствие опыта, чистый идеализм не всегда мог справиться с трудной повседневностью. Но это была честная работа, и в доброй воле уж наверняка нехватки не было. Важно было не только помогать, порой еще важнее было не мешать, понимать, где излишнее усердие может оказаться только помехой.

Каждая область культуры имела своих культурофицеров. С их помощью — материальной, духовной, моральной — открывались школы, создавались издательства, газеты, восстанавливались театры, киностудии, выдавались лицензии.

Возвращались из эмиграции антифашисты — писатели, деятели культуры, — их надо было устроить, помочь обзавестись необходимым, будь то жилье, питание, уголь.

Помогали, кстати, встать на ноги и просто выжить не только учреждениям, расположенным на территории советского сектора Берлина. Так, помогли “английскому” Хеббель-театру, правда, только углем, но это “только” весило тогда тонны. Хорошо помню немецкую премьеру в этом театре пьесы Сартра “Мухи”; присутствовал автор, в заключение состоялась дискуссия с его участием. Он восседал на сцене, вокруг него расположились растянувшиеся на полу дамы в длинных платьях — словно лучи расходились от центра.

Романтическое это было время — послевоенные годы в Германии, при всех сложностях и трудностях. Столько энтузиазма, столько надежд! Руины — в прямом и переносном смысле, на земле и в душах — сносились, исчезали на глазах. Шутили, что над всем Берлином стоит сплошное “ш-ш-ш-ш” — это женщины, все как одна в самодельных тюрбанах, выстраивались в шеренги и передавали друг другу разбираемые кирпичи: bitte schцn — danke schцn, bitte schцn — danke schцn (пожалуйста — спасибо).