Мой мальчик

Все это не имеет к тебе никакого отношения. Мне всегда нравилось быть твоей мамой, хоть это было порой и тяжело, и мне временами было трудно. И я не знаю, почему мне недостаточно просто быть твоей мамой, но это так. И дело не в том, что я настолько несчастна, что не хочу больше жить. Сейчас я чувствую другое. То, что я чувствую, скорее похоже на усталость и скуку, как будто вечеринка слишком затянулась и я хочу домой. Я опустошена, мне кажется, что впереди у меня уже ничего нет, потому-то я и хочу поставить на этом точку. Как я могу так думать, когда у меня есть ты? Не знаю. Я знаю одно: если я буду продолжать влачить свое существование только ради тебя, ты сам не скажешь мне за это спасибо, и мне кажется, что, когда ты все это переживешь, жизнь твоя пойдет лучше, чем прежде. Правда. Ты можешь жить с папой или Сьюзи, она всегда говорила, что позаботится о тебе, если со мной что-то случится.

Я буду присматривать за тобой, если смогу. Думаю, что смогу. Мне кажется, если что-то случается с мамой, то ей позволяют это делать, даже если она сама во всем виновата.

Мне не хочется заканчивать это письмо, но я не вижу смысла продолжать.

С любовью,

Мама.

Он все еще сидел на кухне за столом, когда мама приехала из больницы в компании Сьюзи и Меган. Она сразу же увидела, что` он обнаружил.

– Черт, Маркус. Я об этом совсем забыла.

– Забыла? Забыла о предсмертной записке?

– Ну, ведь я не предполагала, что мне придется об этом думать? – сказала она и рассмеялась.

Она и вправду смеялась. Вот такая у него мама. Когда она не плачет над миской с хлопьями, она смеется над попыткой покончить с собой.

– Господи, – сказала Сьюзи, – так вот это что! Мне не стоило его здесь оставлять, пока я ездила за тобой. Я просто подумала, что ему неплохо было бы здесь прибрать.

– Сьюзи, мне кажется, тебе не в чем себя винить.

– Мне следовало подумать.

– Видимо, нам с Маркусом надо кое о чем поговорить с глазу на глаз.

– Конечно.

Сьюзи и мама обнялись, и Сьюзи подошла его поцеловать.

– С ней все в порядке, – шепнула она достаточно громко, чтобы могла слышать мама. – Не волнуйся за нее.

Когда Сьюзи ушла, Фиона поставила чайник и села за стол рядом с ним.

– Ты злишься на меня?

– А ты как думаешь?

– Из-за записки?

– Из-за записки и из-за всего остального, что ты сделала.

– Я понимаю. Но сегодня я чувствую себя не так, как в субботу, если это, конечно, что-то меняет.

– То есть все прошло?

– Нет, но… сейчас мне лучше.

– «Сейчас» для меня недостаточно. Я вижу, что сейчас тебе лучше. Ты только что поставила чайник. Но что случится, когда ты допьешь свой чай? Что произойдет, когда я уйду в школу? Я же не могу все время сидеть дома и следить за тобой.

– Конечно, я понимаю. Но мы должны заботиться друг о друге. Это должно быть взаимно.

Маркус кивнул, но сейчас он был в таком состоянии, что слова для него ничего не значили. Он прочел письмо, и его больше не интересовали ее слова. Значение имело лишь то, что она сделала и собирается сделать. Сегодня она, пожалуй, ничего с собой не сделает. Она выпьет свой чай, вечером они закажут домой ужин из ресторана и будут смотреть телевизор, и им будет казаться, что это начало новой, лучшей жизни. Но это пройдет, и начнется что-то другое. Он всегда верил своей маме – или, скорее, у него никогда прежде не было оснований ей не верить. Но теперь его жизнь уже никогда не будет такой, как прежде.

Проблема состояла в том, что двое – это слишком мало. Он всегда считал, что два – это хорошее число и что ему бы весьма не понравилось жить в семье из трех, четырех или пяти человек. Но теперь он видел в этом смысл: если кто-то сходит с дистанции, ты не остаешься один. А как увеличить количество членов семьи, если нет никого, кто мог бы, ну, вы понимаете, в этом помочь? Придется что-то придумать.

– Я заварю чай, – сказал он весело. Теперь, по крайней мере, у него была цель.