Мои неотразимые гадюки. Книга 3 (СИ)

И к ним шагнул иноземец из тех, что нагрянули в трактир. Не так, чтобы богатырь знатный – видали и покруче – да вот только несло от него дикой силищей. Данька мигом сообразила: колдун! Красавчик – пальчики оближешь. И смотрит ласково. А у самого в чернущих глазюках сплошная жуть. В каждом глазе по смертушке сидит и пальчиком так ласково манит, аж оторопь берёт. И все прочие господа с госпожами его слушают. Он, вроде, вслух и не приказывает, но единым взглядом кого хочешь куда хочешь наладит. Видать, шибко могучий чародей.

– Чего не успел? – бесстрастно повторил Дон, подходя к многострадальной стене сараюшки.

Данька даже охнула – так быстро уползла с пути иноземца жирная Можка. Трактирщица и на своих двоих-то улиткой таскается. А тут, гляди-ка, голубицей спорхнула с насиженного места.

– Стоять, – тихо бросил Дон.

            И Трипошка в калитке, и жирная Можка застыли снежными бабами. Трипошка полусогнутый со вдавленной в плечи башкой. А Можка – что норовила заползти в щель промеж сараем и забором – как была, на карачках, дрожа расползающимися под ней руками да коленками. Колдун, холодно зыркнув на восхищённую его заходом Даньку, присел у дыры в земле. И всё также тихо спросил:

– Она там?

– Там, господин, – заверила Данька, подгребая ближе. – Уже, считай, десятый день там сидит. И наружу не идёт. Как я не билась, чего тока не обещала, а она ни в какую. Мои родичи в деревне её к себе забрать хотели. Они добрые люди: её бы не обидели. Куска бы не пожалели. А она наружу не идёт, хоть тресни. Я ей еду каждый день таскаю. По два раза, а когда и по три. Шкур парочку старых приволокла, чтоб не застыла на голой-то земле. Шкуры добрые, честное слово! Вытерлись слегка по кромке, а в серёдке хоть куда. Одеяльце стеганное туда же засунула. Да ещё одно шерстяное. Старенькое, но дыры я заштопала. Тётка мне полушубок свой старый отдала – для неё же. Тёплый, овчинный. Я ещё чулок ей навязала. Оно, конечно, лето на дворе. Но в земле поди стыло жить. А наружу она не идёт, хоть плач. Со мной-то она по-доброму. Никогда не боялась. И я с неё глаз не сводила, обихаживала. Вот тока разик и…

Данька осеклась и покосилась на Можку – та валялась на брюхе, закрыв голову руками, будто ждала каменного обвала на свою голову. Тварь она, конечно, знатная. Но и жалко её как-то стало. А больше неприятно. Вроде, как Можка со своими ублюдками и заслужила казни за дела свои скверные: и прежние, и нынешние. Но вот показывать на неё самолично – это совсем другое дело. Вроде, как Данька сама их казнить станет. Будто бы своими руками, а это нехорошо. Невместно девушке. Да и деревенские осудят. Решат, что этак Данька на любого показать может, а грешков-то за всяким водится. Кто ж на деревне без греха-то? Её ж зашпуняют, затыркают, хоть прочь беги…

Посвист колдуна прервал Данькины горемычные размышления. В калитку, сшибив на ходу полумёртвого Трипошку, ворвался великан-витязь. Чудной какой-то: башка брита, но черна волосом, как и небритая рожа, а глаза серые. А уж силищи в нём! Мужики, что просиживали в трактире штаны, мигом сдристнули, едва завидя такое чудище. Далече не убежали – толклись за воротами подворья – но назад не торопились. Глаза витязя зыркали по-волчьи, руки вросли в навершия сабель. Одно слово, и высвистнут из ножен клинки. И засвистит в ответ воздух, разрезаемый железными молниями.

Он подошёл к колдуну. Присел рядом. Пошушукались они там чего-то, и витязь поднялся, убрался обратно на двор. А колдун остался.

– Господин, ты сдвинься подальше, – осмелела Данька, приседая на корточки. – Тебя, надо думать, она тоже боится. Уж больно ты грозен с виду…

Договорить она не успела – в темноте ямы что-то завозилось, зашуршало. И наружу вылезла грязнющая детская ручка. Колдун согнулся в три погибели, ухватил ручонку и осторожненько потянул её на себя.

– Во-от. Давай-давай-давай, – приговаривал он, прихватывая малышку под плечики. – Вот моя умничка. Вот так. И ножки… А застыли-то как!

Одной рукой он прижимал к себе невероятно чумазую девочку, а второй нежно гладил её по сбившимся в колтун волосам.

– Ты что ж, дурная, не куталась?! Я ж велела! – рассердилась Данька, цепляя вылезшее за девчонкой одеяльце.

– Оно больше не понадобится, – отстранённо молвил колдун.

Поднялся, прижимая девчушку к груди, как самое дорогое в целом свете. Та спрятала личико, вжалась в грудь своего нечаянного защитника. Что-то он больно трепетен к завалящей сиротке – ворохнулась в Даньке подозрительность. И как-то чересчур настойчиво её доискиваются эти иноземцы. Как бы чего худого девчонке не сделали. А с неё уж и того, что было, за глаза. И даже с избытком – не каждому взрослому за всю жизнь столько огрести. И чем он ей так глянулся – недоумевала Данька, топая вслед за колдуном. Она злорадно косилась на жирную тушу трактирщицы, что валялась, будто мёртвая – вздохнуть страшилась, чтоб про неё не вспомнили. А на деле никомушеньки-то она не нужна кляча старая. Рожей не вышла, чтоб такую благородные господа ненавидели. Червяк она для них – вот и весь сказ.