Мой неожиданный сиамский брат

— Ах, так! Не нравится! Правда глаза колет? Так я могу тебе доказать, что не только ты этому телу хозяин. Что-то я смотрю, ты в последнее время все по утрам на своего «дружка» любуешься… Все смотришь. Думаешь, не понимаю? Это ведь, кстати, я тебя до нужной величины и готовности к труду и обороне подтягиваю. Знаю, готовишься. Вон у зеркала вчера крутился, морщины разглядывал. Все смотришь и любуешься, что седины стало меньше… Ну, ну… Вот будет у тебя сегодня с медсестрой твоей фиаско. Приструню твой норов. Полежишь в палате больничной, кашки манной поешь. И будет у тебя не сказка к лесу передом, а наоборот — к лесу задом.

Ильич сразу утих, взволновано затрепетал.

— Ну, прости, брат, погорячился, это же шутка была… Викторин, я тебе верю. Да и сам все понимаю. Ну, хочешь, давай… Поедем пораньше завтра. Заедем в какой-нибудь магазин, все равно на Политбюро ехать.

— Вот это другое дело, а то взялся за партию горло рвать, — обрадовался Викторин

— А знаешь, Витя… все забываю тебя спросить… Ты в партии нашей состоишь?.. Нет? Или…»

Продовольственный магазин номер пятьдесят четыре, который звали в народе «Три ступеньки» располагался на пересечении улицы Мытной и Хавской. Это был обычный магазин, каких много в городе-герое Москве. Но для рыжего, худого, повидавшего всякого в жизни кота Василия, этот магазин был дом родной, в котором после долгих мытарств и скитаний он наконец прижился. Надо признать, правда, не без помощи сторожа магазина, в прошлом сержанта НКВД Сучкова Ивана Трофимовича. Бывший сержант и кот были два друга — не разлей вода. Ветеран «органов» благополучно дожил до семидесяти лет. Внешность он самую заурядную для пенсионера — вытянутое, худое, сморщенное как печеное яблоко лицо, тонкие губы, длинный с горбинкой нос, лысина, висящие, как у запорожского казака, седые усы. На лице, казалось, навеки застыло выражение: «Ну что же вы, люди такие, гады. За что ж так?» Несколько портили его образ оттопыривающиеся лопухами большие уши. Но соломенная шляпа «а ля Хрущев», которую обычно носил Сучков, скрывала этот недостаток.

Трофимыч обрел в лице кота Василия самого чуткого и внимательного слушателя, которому он мог поверять все свои проблемы и обиды.

Обычно дед обитал в своей крохотной комнатке рядом с магазинным подвалом. В каптерке сторожа стояли топчан, тумбочка и висело антикварное радио типа «тарелка» еще довоенных времен. Одну из изрядно загаженных мухами стен украшал старый пожелтевший портрет «Генералиссимуса Сталина», смотревшего на окружающее с таинственной улыбкой сфинкса. А на столе, обычно и неизменно, стояла открытая полупустая бутылка популярного дешевого портвейна «Агдам». Другая, полная, была припрятана у старого клетчатого, продавленного топчана под столом. Кроме того, на столе присутствовали — граненый стакан, штопор, треснутая тарелка с порезанной кусками вареной колбасой и сухой коркой ржаного хлеба, нож, двузубая алюминиевая вилка. Кот Василий, свернувшись калачиком, лежал на топчане. И в это утро, как всегда, Сучков изливал ему свою душу.

— Обидно, ну честное слово, обидно. Ну, за что?… Чо было так орать?… Ни за што же… А потом. Я ж ей честно признался, что да…. разбил. Случайно, ненароком же, — сторож посмотрел под стол на еще не открытую бутылку «Агдама», и налил в граненый стакан буро-гранатовую жидкость. Выпил, занюхал коркой ржаного хлеба, и продолжил.

— Разбил я две бутылки портвейна. А она?… Воруешь, воруешь! Еще раз, и уволю! А сама! Не ворует?… Я всю войну с врагами народа бился. Я, может, фашистами контуженый…

Ветеран органов с чувством ударил по столу. Жалобно звякнула посуда, при этом недопитый стакан опрокинулся и портвейн залил стол.

— Мне ползадницы бомбой оторвало! — кричал сержант. Это была чистая правда. Во время войны, в суровую годину одна тысяча девятьсот сорок первого года эшелон сержанта Сучкова, в котором перевозились «зэка» Минской тюрьмы НКВД, попал под бомбежку. В результате «филейная» часть седалища Сучкова уменьшилась на полкило. А потом Иван Трофимович всю войну прослужил «вертухаем» на Колыме, охраняя врагов народа. Но свой долг перед Родиной, несмотря на ранение, сержант исполнял честно и добросовестно. Поэтому и был отмечен медалями: НКВД «За отличную стрельбу» и «За победу над Германией».

Подняв стакан и, огорченно крякнув, Сучков еще раз налил его до краев. Вдохнув воздуха и выпив его в три могучимх глотка, ветеран ожесточенно плюнул в сторону двери и продолжил свой гневный обличительный монолог.

— А сама она! Не ворует!? Да был бы жив Лаврентий Палыч, разве бы он такое допустил, что бы эта… шл…,- тут сторож опасливо посмотрел на дверь. И гневно, даже отчаянно, погрозил костистым кулачком воображаемой хозяйке магазина.