Мои пригорки, ручейки. Воспоминания актрисы

Легко и просто он вычеркнул из своей жизни Веру Петрошевич – подругу детства, одноклассницу. Вера относилась к нему с таким же придыханием, как и я. Когда во Львове убили мальчика Юру, которого Виктюк очень любил, Вера полгода каждое утро ходила с ним на кладбище. Она дала ему душевную поддержку в тяжёлый момент. Это дорогого стоит.

Вера была так предана Виктюку, что поехала вслед за ним в Москву. А он даже не поздравил её с юбилеем: ни звонка, ни телеграммы, ни цветка. Вроде бы трепетный, чувствительный человек – и так поступить с другом. Не понимаю. Это стало последней каплей в наших отношениях.

…Репетировали с ним спектакль «Бабочка… Бабочка…», как мне кажется, неплохой. Но Роман Григорьевич имеет привычку бросаться своими спектаклями. Что-то в «Бабочке» его не устроило, и он легко переступил через нас, актёров, и через спектакль. Я перестала с ним после этого общаться.

Он, конечно, выдаёт время от времени какие-то перлы в присущей ему манере. То как-то бросил, что я была его пионервожатой, то где-то вообще залепил, будто я его небесная невеста. Но на меня такие вещи не действуют.

Мои партнёры по «Бабочке», молодые ребята, когда спектакль ушёл в небытие, заработали деньги в кино и пришли к Виктюку: «Роман Григорьевич, мы дадим вам деньги, только восстановите „Бабочку” или хотя бы дайте разрешение его играть и оставьте свою фамилию». Он обещал подумать. Думает. Как-то мне позвонили от него и пригласили в поэтическую передачу. Я ответила: «Пока он не решит вопрос с нашим спектаклем, я к нему на передачу не пойду!»

Коляда, я и Виктюк в Киеве

Виктюку я больше не звоню. Вспоминаю, конечно. Особенно на кухне, когда варю какой-нибудь из моих фирменных супов. Роме нравилось, как я готовлю, и он никогда не отказывался от домашней еды.

Виктюк безумно любил музыку, хотя не умел играть на фортепиано, но пока ехал покорять Москву на третьей полке общего вагона, каким-то чудесным образом выучил «Лунную сонату» Бетховена. Он до этого где-то запомнил комбинацию пальцев и играл, играл, пока за окнами плыли станции и полустанки. В общем, Виктюк боготворил музыку, а я, как бы сказать подипломатичней, относилась к ней спокойно. На почве музыки мы подружились с прекрасным человеком – Галиной Петровной Рождественской.

Моё сложное отношение к музыке родом из детства. Прав был старик Фрейд! Если внимательно приглядеться и попытаться распутать клубки наших жизненных событий, встреч, поступков, все ниточки тянутся оттуда, из детства.

Боязнь музыки началась, когда я училась во втором классе. На новогодней ёлке я пела песню из трофейной картины «Серенада Солнечной долины». И всё бы ничего, но на том утреннике присутствовала педагог Александра Григорьевна Бриккер, которую мы, дети, боялись до судорог. Очень строгая, с искривлённой, шаткой, какой-то утиной походкой, она вселяла в нас ужас. Конечно, Александра Григорьевна была больным человеком, её мучили проблемы с позвоночником, но детям не свойственно вникать в такие вещи.

После утренника состоялся разбор полётов. Стоим мы: моя мама, учительница Софья Марковна, я, и Бриккер выговаривает: «Вы – не учитель! А вы – не мать! Вам нельзя доверять воспитывать детей. Как вы посмели выпустить ребёнка с любовной песней?!» Сегодня сказали бы, что это непедагогично, а тогда мы молча внимали школьному монстру. Слова падали на мою голову тяжёлыми камнями. Я чувствовала, что в чём-то виновата, но в чём – этого я не могла понять.

Когда мы с мамой вернулись домой, я легла в постель с высокой температурой и проболела три дня. У меня было сильное нервное потрясение. В результате на пении я поставила жирный крест, и долго-долго этот жанр был для меня абсолютным табу, включая не только любовные, но и любые другие песни. Я убедила себя, что у меня нет ни голоса, ни слуха.

Если по актёрскому мастерству я была настоящей пятёрочницей, то уроки вокала казались мне испытанием. Когда я, потупив взор, объявила Галине Петровне Рождественской, что совершенно не способна к пению, она мне ответила: «Девочка моя, нет таких людей, у которых нет ни слуха, ни голоса. Пойдём к роялю!» Я пропела первую гамму, и Галина Петровна ободряюще улыбнулась: «Ну вот! Голос есть!» Конечно, слух у меня был не развит, но через полтора месяца я уже взахлёб пела романсы Бетховена – ни больше, ни меньше. Для меня было главное – вступить.

Когда Виктюк в красках рассказал Галине Петровне, как он на третьей полке общего вагона разучивал «Лунную сонату», а потом сел к фортепиано и сыграл, наш педагог по музыке так растрогалась, что у нее брызнули слёзы из глаз.