Мои ранние годы. 1874-1904

В тот же вечер Де Грааф телеграфировал Боте: «Черчилль полагает неизбежной войну участием Британии», или что-нибудь в этом роде. Бота находился тогда в северном Трансваале, в Претории же его замещал Сматс, коему на стол и легла телеграмма. Тот взглянул на нее и, отодвинув, продолжал заниматься своими бумагами. Закончив с ними, он опять взглянул на телеграмму. «Может быть, это важно, иначе Де Грааф не телеграфировал бы», — подумал он и передал все буква в букву премьер-министру в северный Трансвааль. Бота получил телеграмму с многочасовым опозданием, но вовремя. Той же ночью он поездом должен был выехать в Делагоа-Бей, откуда утром плыть в Кейптаун на немецком судне.

Если бы не телеграмма, объявление войны застало бы этого всемогущего южноафриканского национального лидера на судне противника, в чьих руках он бы и оказался в момент, когда огромные районы Южной Африки балансировали на грани открытого мятежа. Трудно измерить то несчастье, которое могло бы постигнуть Южную Африку, произойди это катастрофическое событие. Едва телеграмма была получена, как генерал Бота поспешно переменил свои планы и специальным поездом отбыл в Преторию, успев вернуться вовремя И до начала военных действий.

Его подвиги в ходе этой войны, опасности, которым он подвергался, стойкость и мужество, которые он демонстрировал, популярность и авторитет, которыми он пользовался в народе, тот блеск, с которым он осуществил захват немецкой Южной Африки, его суровые вдохновенные речи на заседаниях Имперского военного кабинета в 1917 году, его государственная деятельность и благородство поведения на Парижской мирной конференции 1919 года после победы — все это вошло в историю. Я был военным министром, когда он в последний раз покидал Англию. Он зашел в министерство, чтобы повидаться и попрощаться со мной. Мы долго говорили с ним, обсуждая превратности жизни, те ужасные и великие катаклизмы, через которые мы с ним благополучно прошли. В эти победные дни множество высокопоставленных лиц из самых разных стран посещало меня в министерстве, но только его одного я сам проводил по лестнице и посадил в ожидавший его лимузин. Больше я Боту не видел. Он умер вскоре по возвращении на родину, которой служил в дни мира и войны, в горе и радости, в периоды смуты и благостной тишины, являясь истинным спасителем своего народа.

В надежде, что пространное это отступление не вызовет нареканий читателя, я спешу вернуться на верную тропу хронологии. Сидя на земле вместе с другими такими же мокрыми и несчастными пленниками, среди которых были и смертельно раненные, я клял не только судьбу, но и собственное мое решение. Ведь я легко мог уехать на паровозе! И, судя по тому, как расписывали все происшедшее очевидцы, меня бы встретили с распростертыми объятиями. Я же без всякой нужды ввязался в бесполезное дело, чем навлек на себя несчастье. Попытавшись вернуться к отставшим товарищам, я никому не помог, а лишь отрезал себя от войны, сулившей бесчисленные приключения и неограниченные карьерные перспективы. Я вяло размышлял над тем, какие горькие плоды способна приносить добродетель. Однако, умей я предвидеть будущее, я бы понял, что горестному этому происшествию было суждено заложить основу всей моей жизни в будущем. Я не выбыл из строя и не засиделся в плену. Из плена мне удалось бежать, и этим побегом я завоевал себе известность на родине, что обеспечило мне голоса многих избирателей. К тому же пропорционально моей репутации выросли и мои заработки, в течение многих лет позволявшие мне ни от кого не зависеть и баллотироваться в парламент. А вернись я на локомотиве, возможно, меня бы и вознесли до небес и всячески бы обласкали, но месяц спустя я бы мог пасть при Коленсо, как это случилось с несколькими моими коллегами, находившимися при штабе сэра Редверса Буллера.

Но будущее тогда было от меня скрыто, и я стоял в ряду других пленных перед наскоро возведенной палаткой бурского штаба мрачный и удрученный. И уж совсем я приуныл, когда меня отделили от других пленных офицеров, велев встать поодаль. Я достаточно хорошо усвоил правила и законы войны, чтобы не помнить, что активно участвовавший в боевых действиях штатский, попав в плен в полувоенной форме, даже если сам он не сделал ни единого выстрела, скорее всего, будет немедленно расстрелян по приговору военно-полевого суда. В Мировую войну в любой из армий это решалось в десять минут. Вот почему, стоя тогда в одиночестве под дождем, я терзался смертельной тревогой. Я думал о том, как стану отвечать на короткие резкие вопросы, которые сейчас обратят ко мне, и сумею ли я достойно держаться в случае, если мне объявят, что час мой пробил. Прошло четверть часа, и какое же невероятное облегчение я испытал, когда в результате каких-то совещаний в палатке мне вдруг приказали встать обратно в строй вместе с остальными! А еще через несколько минут вышедший из палатки бурский корнет, к пущей моей радости, объявил: