Мои воспоминания. Брусиловский прорыв

Она в переписке с сестрами постоянно описывала свои дружеские сношения с ними и епископом Тихоном. Поэтому-то я и говорю, что мы заглазно давно и хорошо были знакомы. Когда ко мне, раненому, в лечебницу он опять приезжал, то по моей просьбе разрешил навестить меня и помолиться вместе со мною схимнику старцу Алексею из Зосимовой пустыни.

Старик приехал, служил молебен около меня и благословил руки моих докторов и фельдшериц. Я после этих молитв был совершенно уверен, что нога моя благополучно срастется, и так оно и вышло. Я тем более был убежден в этом, что незадолго до Октябрьского переворота мой новый знакомый по съезду общественных деятелей В. С. Полянский передавал мне, что в Москве есть очень почитаемый старик монах Аристоклий (Афонского подворья), который очень хочет меня видеть, но настолько стар и слаб, что никуда не выезжает.

Мы с Полянским поехали к нему куда-то на Замоскворечье. Старик произвел на меня чрезвычайно отрадное и сильное впечатление. Он благословил меня иконой Божьей матери, очень древней, и при том говорил, что эта икона когда-то была кем-то разрублена пополам, но на глазах у многих вновь срослась.

Он несколько раз повторил, глядя прямо мне в глаза: «Раскололась и срослась, раскололась и срослась!..» Я приложился к иконе, поблагодарил старика и уехал с мыслью о том, что хотел он этим сказать? Я чувствовал, что в его словах был какой-то пророческий смысл. Я поделился своими мыслями с Полянским, и мы оба решили, что это относится к России, что если она и расколется на мелкие государства, то опять срастется.

Может быть, оно так и будет, но когда нога моя через несколько дней действительно раскололась на четырнадцать кусков, то я подумал, не об этом ли говорил старик: тогда, вероятно, не нужно будет ампутировать ногу – она срастется[110]

. Через несколько месяцев старик Аристоклий умер, и по моем выздоровлении мы с женой ходили поклониться его гробу. Он долго стоял в подвальной комнате дома, где он жил, и ее превратили верующие люди в часовню. Похоронить с подобающим благолепием и торжеством тогда уже было невозможно.

Моя нога сильно меня мучила и когда срослась, то врач золотой, мастер поразительный своего дела, Сергей Михайлович, нашел нужным ее вновь расколоть. Очень я на него тогда несправедливо сердился и ворчал, так как эта вторая операция была очень мучительная, но, конечно, необходима, раз он ее делал. После ее дело пошло на поправку гораздо скорее.

У меня стали бывать часто Спиридович (который, впрочем, вскоре уехал в Киев, и больше я его не видел), Зайончковский, Форштетер[111], Игорь Кистяковский

[112], Кривошеин, Свистунов и многие другие. Много иностранцев. Мне привозили деньги, которые я поручал доставлять на юг ген. Алексееву. Я получал письма и словесные сведения с юга. Ко мне приезжали без конца офицеры, сестры милосердия с рассказами и поручениями от Алексеева и других генералов.

Но все это было настолько бестолково, хаотично и иногда даже смахивало на шантаж и ловкое вымогательство, что очень скоро я стал задумываться: прав ли я, отдавая неведомым мне людям множество денег, мне поручаемых для русского дела? Доходили ли они все до Михаила Васильевича? Этого я никогда не узнаю. Жена моя выдавала всем офицерам, отправлявшимся на юг, небольшие субсидии из тех денег, что жертвовали ей лично.

Большая шкатулка с их расписками наполнялась быстро, и только гораздо позднее она их сожгла. Мы затевали многое, совещались, проектировали разные способы спасения России. Я лежал, измученный физически, и голова у меня шла кругом от моральных переживаний. Что-то ныло в моей душе все время: «Не то, не то, что-то нужно сделать, но это не то!» И вскоре я оборвал все сношения с югом – и по своему решению, и по сложившейся обстановке.

В это время я стал видеть много внимания от поляков, бежавших от немцев из Варшавы, от многих иностранцев, приезжих или застрявших в Москве. Американский консул, женатый на русской, дочери тамбовской помещицы Горяйновой, выказывал мне бесконечную заботу. Каждый день являлся старик лакей с белым хлебом, вареньем, всевозможными печеньями и вином. Все это тогда уже доставать было почти невозможно.

Жена моя и ее сестра давно, еще с Японской войны, знали двух сестер Горяйновых. Богатые девушки много работали в лазаретах и в благотворительных обществах для инвалидов. Это были настоящие русские женщины, сильные духом и убеждениями. Одна из них вышла замуж за офицера Цурикова, другая за молодого американского консула в Москве.

Внезапная смерть последнего поразила тогда всех нас. Говорили, что он был отравлен большевиками, как вредный элемент… Также ко мне постоянно приезжали представители американского Всемирного союза христианской молодежи. Они еще на фронте очень энергично устраивали питательные пункты, чайные, библиотеки для солдат и старались влить культурные лучи в темную, бушующую массу. Особенно мне был симпатичен Джером Дэвис. Они и мне, и семье моей, и многим другим тогда помогали. Что сталось с ними после – не знаю!