Мои воспоминания. Том 1. 1813-1842 гг.

Все мы много пили и делали разные дурачества, ходили большими группами на свадьбы купцов и мещан, на которые не были приглашены, и т. п. Но самою непростительной и глупою шалостью была, в продолжение некоторого времени, ежедневная разборка мостика над канавою по Воронежской улице, по которому проезжали не только городские жители, но и все проезжающие по Большому Воронежскому тракту. Нас очень забавляло недоумение бывшего тульского военного губернатора Елпидифора Антиоховича Зурова при виде мостика, разобранного неизвестно кем и когда.

С Арсеньевым я был очень хорошо знаком в Москве, когда он еще был холостым и очень порядочным человеком. В последнюю зиму он женился на Щербачевой, которую Цуриков назвал почему-то алаунскою обезьяной, хотя она не была дурна собою. Мои посещения Арсеньевых в их деревне сначала ей нравились; она со мной любезничала, но вдруг без всякого с моей стороны повода начала уверять мужа, что будто я обращаюсь с ней с пренебрежением, и заставляла его со мной объясняться. Объяснения эти оканчивались обыкновенно мирно; за ними следовала новая попойка. Арсеньев, когда был холостым, очень мало пил, и мне показалось, что беспрерывные мелочные претензии его жены, пустой женщины, довели его до того, что он очень часто напивался допьяна.

Литвинов был производителем работ по устройству шоссе от Тулы до Серпухова, директором которых был Шуберский. Литвинов вовсе не занимался службою и, несмотря на то что Шуберский часто выгонял его на работы, постоянно [находился

] в Туле. Он служил недолго и, выйдя в отставку, поселился в своем пензенском имении.

В Туле я нашел двух товарищей моих по институту: инженер-поручиков Псиола{612} и Крамера

{613}. Первый часто приходил к нам; он был очень обидчив. Литвинов, зная этот недостаток Псиола, часто выводил его из терпения своими шутками, так что Псиол почти каждый раз уходил от нас рассерженный и не простясь. Я никогда не подшучивал над обидчивостью Псиола, но это не помогало нам оставаться в добром согласии. Псиол придирался к каждому слову, к каждому жесту. Раз, сидя у нас за обедом, он увидал у меня печать, которую я в тот день за безделицу купил у бедного оружейника. На печати, помнится, была вырезана шпага с какою-то надписью, которая, по неизвестной мне причине, обидела Псиола; он сказал, что понимает значение этой надписи, и ушел, не кончив обеда.

Крамер учился в институте очень дурно, но выпущен был в инженер-поручики благодаря подаркам, которые отец его, весьма богатый человек, делал инспектору классов Резимону. Он произведен в прапорщики вместе со мной, но, оставаясь по два года в прапорщичьем и подпоручичьем классах, вышел в инженер-поручики двумя годами позже меня. Он не знал даже, что такое квадрат и куб, и потому при задаче уроков рабочим на небольшой порученной ему постройке постоянно путался. Он во всем угождал Шуберскому, сделавшись его прислужником. Шуберскому это очень нравилось, и хотя он говорил о Крамере, что он дурак, а все же последний был к нему ближе всех прочих его подчиненных.

Шуберский был весьма ученый, но дурно воспитанный человек. Он был сын лютеранского пастора в наших прибалтийских губерниях; окончив курс медицинских наук в Дерптском университете, он отправился в Германию, которую исходил пешком и в университетах которой слушал философские науки. Но, по его словам, эти науки его не удовлетворяли, и он отправился в Париж, где слушал математические науки. Все знания, за исключением математических, он считал неважными и часто мне предсказывал хорошую будущность, основываясь на том, что я приобрел достаточные познания в математике и имею хорошие способности для дальнейшего ее изучения. По возвращении из-за границы Шуберскому обещано было место адъюнкта в Петербургской академии наук, но по неимению вовсе средств к жизни он не мог дождаться этого места и выдержал в Институте инженеров путей сообщения экзамен прямо в инженер-поручики. Шуберский при всей своей учености не умел порядочно говорить и писать ни на одном языке; даже на своем природном немецком он говорил дурно. Он не давал себе труда обдумать то, что он хотел изложить в своих письмах, так что они могли служить образцом неправильных сочетаний и орфографических ошибок; в особенности его письма на французском языке, который он постоянно употреблял при переписке со мной. Шуберский был чрезвычайно вспыльчив, часто ссорился со своею женой при посторонних, обходился грубо и резко с подчиненными, исключая меня, и на всякое слово, сказанное подчиненными, отвечал: «это глупство, это пустаки-то». Не раз я и другие подчиненные говаривали ему, что мы не привыкли к подобному обращению; он обещался изменить его, но обыкновенно кончал разговор все теми же словами: «да это все глупство, пустаки-то».