Мой выбор

Сонька замешкалась, глянула на нас с Рэем, а у меня ее взглядом кто душу вроде выдрал и на голых нервах подвесил, к ней приковывая. И страхом таким пробрало… сроду такого не знал. Она выше по этому дохляку полезла, а я только на миг на побратима зыркнул, ища подтверждения тому, чем мне аж кишки приморозило. Рэй без слов меня понял. Мигом ручищи замком сомкнул и кивнул, веля ногами оттолкнуться. И самое время, как оказалось. Он меня вверх подкинул, позволяя взлететь по пути, проделанному Сонькой, за одно мгновение, и тут она закричала истошно.

И это меня раньше морозом пробирало, думал? Да куда там тебе! От вопля нашей женщины – вот от чего воистину чуть в лед звенящий не обратило и в то же время белым гремящим пламенем ярости обуяло. Я рванулся вверх, преодолев пару метров последних по веревке за четверть вдоха, и ухватился за Соньку, которую в какую-то ришеву пелену стало втягивать-укутывать.

– А ну отпускай его! – заорал ей прямо в ухо и сам взялся ее за руку дергать, что она гаду Высокородному, гори он огнем, на макушку ляпнула.

Но как бы мышцы себе ни рвал, и на чуть не сдвинул. А Сонька все в крике заходилась и ришева мерзость ползла на нее и вроде как тянула из моих рук. Я тогда бросил отрывать и обвил ее всю, спеленал собой, повис на ней, считай. Пусть или обоих утягивает, или упадем вместе, но не отпущу ни за что. Закачало и мои лодыжки стиснуло, и через полсекунды передо мной появилось серое от той же поганой пелены лицо побратима. Он вскарабкался на спину проклятущего, ничуть не сдвинувшегося под нашей общей тяжестью Высокородного и, свирепо скалясь, снова впился в кисть Соньки, прилипшую к чужой макушке.

– Давай! – рыкнул он, и я вцепился в ее запястье. – Вместе.

Мы потянули так, что чудо, что у Соньки кость еще не переломилась, но сдвинуть, оторвать нашу женщину все одно не выходило.

Я заревел в отчаянии, снизу орал рыжий, но тут, перекрывая все, заговорил побратим.

Эммирэй

Понятия не имею, как другие узнают наступление самого важного в жизни момента. И узнают ли вообще. Я лишь понял, что мой – сейчас. Не от взметнувшегося в гневе и ужасе дракона, а вместе, одновременно с ним. Соня вдруг как будто стала истаивать, шкурой всей, каждым нервом почувствовал, ускользать, скрываясь в неизвестной дымке, и даже ее отчаянный крик доносился как издалека, хоть и рвал меня на части. К ней, вцепиться, обернуть крыльями, не дать исчезнуть – вот что стало моими мыслями, мною. Как очутился наверху рядом с ней и Рунтом – не помню. Осознал только, что ни моих, ни наших общих с побратимом сил не хватает, чтобы не дать ее забрать. Она должна остаться, должна освободиться. Сама. Я подавился болью от полезшей вдоль хребта и по рукам, готовым обратиться крыльями, чешуи, и уставился в ее опустевшие от захватившей в плен чуждой воли глаза, отринув осознание того, что вот оно, происходит то, чего жаждал, о чем грезил всю жизнь. Потому что она. Не потерять ее – было важнее, больше. И я взмолился.

– Соня-Соня, бесценная наша, крыльями меня одарившая, голос мой услышь! Узнай, что ты пустоту мою наполнила, и никому место твое не занять! Нельзя тебе покинуть нас, не отдадим мы то, что уже в нас от тебя проросшее! Связала-сковала-освободила ты нас, боль уняла, старые раны собой закрыла. Возвращайся или с собой забирай, разных дорог нет у нас больше! Своей подругой и спутницей навечно тебя в ответ называю.

– Не отпустим, Сонька! – подхватив мою мольбу, зарычал побратим, чьи глаза горели уже золотом рвущегося за своим ругару. – Не смей никуда… Зубами вцеплюсь… Не пущу! Кто лапы свои протянет забрать – оторву, кровь всю выпущу и кишки размотаю! Присвоила – так теперь ни шагу от нас! Или с собой тяни!

Крик Сони стих, и она уставилась на меня через плечо Высокородного пугающе ясными и полными свирепой ярости глазами и процедила:

– Во мне больше нет ничего, принадлежавшего вам! Я не ваша! И власти надо мной у вас нет! Уберите от меня свои мерзкие лапы и катитесь в ад, где вам самое место, ублюдки извращенские! Сдохните!

Соня