Моя демократия

Правительство Николая Второго не отличалось высокой нравственностью, но сколько там было министров, которые жили ради государства, совершали мужественные поступки вопреки интересам своей собственной карьеры? Столыпин был, А. В. Кривошеин был, и тот же хитрец и интриган С. Ю. Витте. А нынче? Сидят и смотрят с двух сторон в рот главе правительства, даже и не думая о том, что на них кто-то тоже ведь смотрит. Со стороны. А министров у нас сколько и к ним приравненных депутатов, председателей комиссий и комитетов? С тысчонку, побольше того наберется? Говорят - усложнилась система управления. Не столько она усложнилась, сколько стала вожделеннее.

Но это - отступление по ходу дела.

Уже когда я переехал в Москву, мы встретились с академиком Будкером, и он поведал мне, что очень многие ученые Академгородка отказываются дальше работать с Лаврентьевым, и вот возникла идея: построить где-нибудь в России новый академгородок, начать там все сначала. Не соглашусь ли я поехать к первому секретарю Смоленского обкома КПСС и переговорить с ним на этот счет? Мне это удобнее, чем кому-то из ученых. Я согласился и уже взял билет на поезд, когда последовал отбой - не надо!

* * *

Мои послеинститутские годы были если уж не серыми, так ординарными безусловно.

Кафедрой мы пытались что-то сделать, шефствовали над несколькими колхозами, потом "выбросили" два призыва: каждому колхозу - библиотеку, позже: каждому колхозу - водоем. В те времена надо было (а это - непросто) получить одобрение начальства - первого секретаря обкома КПСС, мы таковые получили, и научные работники нескольких институтов поделились своими библиотеками, а потом дело пошло - сами колхозы уже были заинтересованы.

Водоемы (в степной части области) мы копали сами: находили деньги, и трактористы МТС, и мы сами ездили на бульдозерах и скреперах - дело двух-трех дней.

Тем более что во многих селениях водоемы были сооружены еще переселенческим департаментом Министерства земледелия и государственных имуществ.

Позже я рассорился с институтским начальством, и мы уехали из Омска.

В Новосибирске я уже решил заняться литературой и для начала принялся читать классиков. Я ведь никогда не прослушал ни одной лекции по литературе, общее образование у меня - семь классов. Вот я и принялся читать - всего Тургенева, всего Лескова, всего Чехова, всего Решетникова.

Решетников - не очень-то сильный писатель, но самый демократичный из всех, кого я читал.

А жителем Москвы я оказался вот по какому случаю: в один из своих приездов в столицу зашел к секретарю Союза писателей Г. Маркову, и тот сказал мне:

- Мужик! - (такое у него было обращение к землякам-сибирякам). Мужик, тебе нельзя возвращаться в Новосибирск!

- Почему вдруг? - удивился я. (Хотя и догадывался, в чем было дело.)

- Не буду объяснять, но - нельзя, и только!

- А где же я буду жить в Москве?

- В Доме творчества в Переделкине. Вопрос обговорен в Литфонде.

- И долго мне там придется жить?

- Года три...

- Почему так долго?

- Потому что они, - (они - это значило ЦК), - меньший срок бесквартирного житья писателя пропустят мимо ушей, а три года - это убедительно. Через три года я сам возьмусь за это дело и - вот увидишь сделаю.

Через три с половиной года Марков действительно все сделал как бы даже и в одночасье. За это время я, конечно, не раз наезжал домой в Новосибирск, всякий раз не больше чем на две-три недели (так предупреждал Марков), жена и дочь с внучкой приезжали ко мне на лето в Дом творчества, но это дела не меняло - я уже не был новосибирцем, тем более - жителем Академгородка.

Марков - это особая страница нашей политической жизни тех лет. Он же тех лет продукт. Кажется, это самый умный и самый прагматичный политик, которого я когда-либо встречал. Свое творчество он очень и очень переоценивал, ставил где-то рядом с творчеством Льва Толстого, но во всем остальном знал меру, с начальством играл хитро, но по отношению к диссидентам был жесток.

Не думаю, что Марков сам выдвигал кандидатов на звание диссидента, но уж если получал указание, скажем, от генсека ЦК КПСС, так исполнял его со всем рвением. Союз писателей он устраивал капитально, помощников выбирал безошибочно. Он мог бы сделать большую политическую карьеру, уж во всяком случае, стать членом Политбюро, но не хотел - дело ненадежное. В тридцатые годы он не в переносном, а в буквальном смысле слова вырвался из рук людей, которые хотели его арестовать, скрывался в глухой таежной деревушке, и все это сделало его очень осторожным. Вероятно, он мог бы стать дельным политиком и руководителем и в демократическом государстве, если бы не один пункт - его непоколебимая уверенность в том, что он писатель милостью Божьей.

У него была совершенно исключительная память, он знал не только, что тот или другой писатель написал, но и когда, в каком году ту или иную вещь издал.

Конечно, это нынче я выдаю развернутую характеристику, а в те времена он был для меня просто Гоша, относился же я к нему с достаточным уважением.

* * *