Моя девушка уехала в Барселону, и все, что от нее осталось, – этот дурацкий рассказ

Твой первый карнавал. Как будто ты в сказке.

И для тебя ряженые на самом деле – настоящие. Эта тетя – настоящая русалка. Этот дядя – действительно ковбой, этот – врач, этот – повар, а этот, страшный, – всамделишный скелет. Ты не оценишь иронии и не поймешь сейчас, что только дядя Абдулла в татарской шапочке и с красным носом не переодевался. Он такой и есть.

Здесь у тебя появляются взрослые друзья. Папины, но теперь уже и твои.

И тетя Ира, которая учит готовить тебя суши.

И грузин дядя Гия со своими друзьями-армянами, которые называют тебя Робик-джан.

– Папа, ты иди, погуляй. Я пообщаюсь с твоими друзьями.

Хитрые подмигивания ребят:

– Иди, иди, мы присмотрим.

Мы продолжаем путь. Нас останавливает гаишник. Превышение скорости. Просит пятьсот рублей. Даем. Берет деньги. Отпускает.

Через двадцать минут – еще один. Такой же, только толще и неприятней. Этот – актер. От скуки издевается. «Вы что, предлагаете взятку должностному лицу?» В конечном итоге соглашается на тысячу. Берет ее с неприязнью, всем своим видом показывая, какие же мы ничтожества.

Через несколько километров – уже двое. Синхронно поднимают жезлы. Останавливаемся. Чем дальше гаишники расставлены по трассе, тем они неприятнее.

Это как в сказках о дремучем лесе: чем больше ты углубляешься в чащу, тем страшнее становятся персонажи. И вполне приемлемых старичков-лесовичков в грибных шляпах сменяют кикиморы болотные и трехголовые волки.

Здесь по полной программе. Ремни безопасности, аптечка, не включенные фары, сверка номеров.

Сергей вышел. Разговаривает перед машиной с главным.

Очень спешим. Умер отец. Ребенок болен.

В ответ он слышит, что одним евреем стало меньше.

А если пацан сдохнет, то скоро станет и двумя.

Все происходит моментально.

Молниеносное движение Сергея, и гаишник складывается пополам.

Я сижу на переднем сиденье. Окно открыто. Прекрасно слышу и вижу всю сцену. Как суфлер в ракушке. Оборачиваюсь. Роби спит сзади. Вытянулся. Куртка сползла. Надо подоткнуть.

К Сергею бежит второй милиционер, его рука копошится в кобуре. Когда он пробегает мимо, уже снимая пистолет с предохранителя, я распахиваю дверь, сшибая его с ног. Он картинно падает, пистолет, успев выстрелить в облако, отлетает в сторону. Облако – причудливое. Похожее на земной шар. Я почему-то успеваю это отметить.

Все это мысленно. На самом деле я сижу, сжав зубы и вцепившись в ручку двери. Я окаменел. Я не помогу Сергею. Я больше никогда и ни с кем не скрещу шпаги. Я дал обет. И, знаю, сейчас Вселенная меня проверяет – насколько я тверд.

За меня все это делает водитель. Догадываюсь, где он служил. Он ныряет под второго гаишника. Бодает его, валит на асфальт. Скрепляет парней их же наручниками. Отбрасывает рации. Прыгает в машину. Врубает скорость. Все заняло секунды. На трассе – никого. Роби не проснулся. Бровки хмурятся. Тревожный сон.

Наверное, когда-нибудь, и скорее всего, совсем скоро, малыш, ты мне будешь задавать другие вопросы.

Не такие, как сейчас: «Почему дом называется домом?»

И, наверное, мне будет проще на них ответить. А может быть, и не проще.

Я расскажу тебе сам, или ты прочтешь об этом в старых газетных вырезках, найденных среди моих дипломов, наград и призов, собранных бабушкой, и спросишь:

– Папа, ты двадцать дней сидел в тюрьме? Почему, папа?

– Потому что этот человек оскорбил твою маму. И оскорбил твою страну, сынок.

Это сейчас у меня готов ответ. И ответ честный. Но он подразумевает, что и тебе всегда надо делать так же. Защищать честь родных. И помнить корни.

Но ведь я не хочу этого! Я не хочу, чтобы ты рисковал собой.

Я хочу, чтобы ты был мудрее меня. И в подобной ситуации подставил бы вторую щеку.

Ты – моя ахиллесова пята, сын. С твоим рождением я стал уязвим.

Сергей мчит. Мчит и молчит. Думаем об одном и том же. В голову лезут официальные фразы: «Нападение на пост ГАИ». Сейчас он похож на Дон Кихота. Спешит навстречу ветряным мельницам. Во имя отца.

Встречные машины мигают – внимание, впереди стоят с радаром. Стараюсь отвлечься. Вспоминаю разговоры на рыбалке.

– Папа, я влюбился.

– В кого же?

– В эту девочку, которая рисует. Которая со стрекозой. Ну, ту, которая стоит на руках.

– Знаешь, я тоже в нее немного влюблен.

– И что же нам делать, папа?

– А сам-то как думаешь?

– Мы оба женимся на ней. (Мой щедрый сын.)

– Знаешь, малыш, эта девочка слишком взрослая для тебя.

– А для тебя?

– А для меня слишком юная.

– А как это: «немного влюблен»?

Спрятался в палатке. Пишет письмо: «Моио серце розбито. Я тибя лубл. ю. Роби». И пририсовано сердце, пронзенное стрелой. Откуда это? Где он это видел? Сейчас нужно быть особенно осторожным. Бережно отнестись к пробудившемуся первому чувству.

Про себя, стыдясь, радостно отмечаю: «Не гей».

Интересно, о чем ты будешь думать, когда найдешь время рассмотреть мои фотографии. Тебе будет четырнадцать лет? Двадцать? Буду ли я рядом, чтобы прокомментировать их тебе?

Вот папа – коротко стриженный солдат на присяге. Держит автомат. Так же неуверенно, но цепко, как ты сейчас свой, игрушечный.

С гитарой и друзьями. Папа, оказывается, поет? Почему он не поет сейчас?