Моя несчастливая счастливая жизнь

Я знала, что меня найдут, но я была благодарна судьбе и за то, что я несколько часов смогла сидеть, прижавшись к двери в свое прошлое, и мне казалось, что все они: мама, отец, Алиса, действительно, живы – там, за старой коричневой дверью. Я слышала их шаги, голоса, лай Луки, я даже чувствовала запах подгоревших маминых котлет…

На следующий день о том, что якобы "произошло" в кладовке, узнали все. Лариса пришла на учебу с опухшим от слез лицом, она даже не смотрела в мою сторону.

Артур, казалось, только сейчас понял, что он натворил. Он смотрел то на меня, то на Ларису и, казалось, не мог понять, кто из нас его сильнее ненавидит: блондинка или рыжая. Я сидела, словно бледное каменное изваяние и делала вид, что не замечаю взглядов, которые бросали на меня одноклассники.

После первого же урока я побежала в туалет, где меня вывернуло наизнанку. На обратном пути в класс я с ужасом заметила, что и другие парни с любопытством и ухмылками оглядываются на меня. Было понятно, что они могут сделать что-то гадкое при любом удобном случае, потому что у меня даже подруг нет, не говоря уже о какой-то другой защите.

Насилие в интернатах – это тоже не та проблема, о которой стоит думать взрослым, работающим здесь. Но если многие из живущих здесь не нужны собственным родителям, то что уж говорить о воспитателях, которые приходят сюда только потому, что у них такая работа, потому что они получают деньги за видимость воспитания сложных, одиноких подростков.

Каждый из нас, кто попадает сюда, независимо от того, кем он становится впоследствии в интернатовской иерархии, понимает одну простую истину: он никому не нужен. Этот факт не каждый взрослый способен пережить, не говоря уже о ребенке.

“Ты никому не нужен. Выживай, как хочешь” – жестокая жизненная философия детей-сирот. Поэтому мне всегда сложно поверить в благие намерения, я в любой бескорыстной помощи ищу подвох. Я не привыкла к доброте.

Гадюки, в чьем логове я жила, единогласно встали на защиту красавицы Ларисы. Меня поймали, затащили в туалет и избили. Такого давно уже не было. Я не разговаривала с ними, не обращала внимания на оскорбления, забирала свои длинные непослушные волосы в тугой “бабушкин” пучок, чтобы не раздражать их. И они не трогал меня в последнее время.

Но тут я опять нарушила их негласные правила жизни, а именно – привлекла всеобщее внимание к своей персоне, да еще и так нагло – отбив парня у их подруги. Все интернатовские сейчас говорили только обо мне, и это моим соседкам по комнате было не по душе.

В разгар драки, я стукнулась головой о стену, и кусок старой плитки откололся и со звонким стуком упал на пол. Лариса, которая не участвовала в драке, подняла осколок и медленно подошла ко мне. У нее было столько боли в глазах, что мне стало жаль ее, я сказала:

– Да не было ничего у нас, он все это выдумал!

А Лариса прохрипела в ответ:

– Врешь! Ненавижу. Ненавижу тебя, стерва!

Угрожающе замахнувшись, она пару секунд стояла надо мной, а потом резким движением рассекла мне острым концом плитки лицо. Мне показалось, что она отсекла полщеки. Сквозь боль я почувствовала, как из большой рваной раны на лице хлынула кровь, и гадюки быстро расползлись по своим убежищам.

Воспитатели вызвали мне скорую. Как обычно, для взрослых моя травма была всего лишь случайностью. Щеку зашили, две недели мое лицо было забинтовано, как у мумии, и я ходила на перевязки в медпункт. Но стало легче: душевную боль теперь заглушала физическая и, по сравнению с раной на лице, кровоточащий рубец в душе казался не таким страшным. А еще на меня перестали смотреть парни, в этом тоже был огромный плюс.

Анжелика появилась тогда, когда я возненавидела жизнь настолько, что была готова без сожаления распрощаться с ней. Каждую ночь я пробиралась босиком на интернатовский чердак и ревела там навзрыд. Я точно знала, что когда-нибудь сделаю это, что смогу.

В ту ночь я окончательно решилась. Пролезла через люк со сломанным замком на крышу и встала босыми ступнями на самый край карниза. Волосы взлетали вверх от резких порывов ветра, снег слепил глаза.

Меня бил озноб: то ли от страха, то ли от холода. Неуклюже раскинув худые руки в стороны, я пыталась представить последний полет в темноту, которая заканчивает все жизни без исключения. Хлопья снега на пижаме были похожими на птичьи перья, руки – на крылья. Наконец, я подняла ногу, собираясь шагнуть вперед.

“Прости меня, пап…”

Вдох, выдох, шаг…

Но движение почему-то получилось не вперед, а назад, и спустя секунду я уже лежала на крыше, придавленная неимоверной тяжестью чужого тела.

– Ты идиотка? Вот черт! Нет, я, конечно, сразу поняла, что ты идиотка, но чтобы вот так…

Крупная фигура сначала поднялась сама, а потом резко подняла меня, схватив за обе руки. Я снова начала дышать.

– Вот черт, холодно. Так и до бронхита недалеко. Подумать только, лазить по крышам за сумасшедшей девкой, – и она протолкнула меня в чердачное окошко, я чуть не упала, потому что совсем не сопротивлялась ее сильному натиску.