Моя революция. События 1917 года глазами русского офицера, художника, студентки, писателя, историка, сельской учительницы, служащего пароходства, революционера

28 октября (15 октября). Суббота. Шурочка утром. <…> Обед у Гессенов²⁰. Очень пониженный тон! И следа нет того оптимизма, который царил весной. Читали трагическое письмо Ярцева²¹ с фронта. И от него веет одним только ужасом войны, ее пошлостью, ее грязью. <…>

<29 октября (16 октября) – 30 октября (17 октября)>

31 октября (18 октября). Вторник. <…>

Вечером у меня заседание по изданию «Медного всадника» со Скамони²². Я воспользовался этим собранием, чтоб предложить Общине св. Евгении[121] свой план доступного, но безупречного по вкусу издания классиков для подростков. Мысль эта зародилась у меня во время моих недавних тщетных поисков «приличных» Лермонтова и Пушкина.

1 ноября (19 октября). Среда. В три часа совещание у Максима Горького²³ об издательстве художественных детских книжек. К сожалению, получилась та же бестолочь, какая всегда бывает, когда много народу и каждый лезет со своими предложениями и доводами. <…>

<2 ноября (20 октября) – 18 ноября (5 ноября)>

19 ноября (6 ноября). Воскресенье. Слава Богу, ссора (подобие ссоры) с моей обожаемой кончилась. Акица бесконечно мила.

Начинаю красками большой эскиз мекковского плафона.

<…>

Обед у Гессенов. Читали «исторические» речи Милюкова²⁴, Шульгина²⁵

, Маклакова²⁶. Настроение начинает сильно напоминать настроение 1905 г. Впрочем, под «гражданским возмущением» немало низкопробной радости, что «господам теперь несдобровать». На меня эти речи не произвели ни малейшего впечатления, и мне кажется, что Государь может спать спокойно, пока имеется лишь угроза такой «оппозиции Его Величеству». Подобным Мирабо не свергнуть престола! Но, весьма вероятно, вслед за ними придут другие. А главное, продолжается война, и она сделает то, чего не в состоянии сделать «благоразумные» элементы, совершив величайшее неблагоразумие ее приятия! А что из себя представляет Керенский, имя которого все чаще слышится? К сожалению, его речи у Гессена не оказалось. Ходит слух, будто он говорил и о необходимости

мира.

<20 ноября (7 ноября) – 25 ноября (12 ноября)>

26 ноября (13 ноября). Воскресенье. У нас рисование с живой натуры. Позирует Шурочка. Но меня внезапно вызывает генерал Е.Н. Волков²⁷ (начальник Кабинета Его И. Величества), так как ему удалось наконец устроить давно предполагавшийся осмотр Зимнего дворца. Это как бы вступление к исполнению грандиозного плана, принадлежащего в значительной степени Таманову²⁸. Волков полон самых благих намерений в смысле поднятия художественной стороны его дворцового хозяйства и, между прочим, возвращения Зимнему дворцу первоначального великолепия, которое не удалось восстановить после пожара 1837 г. Однако на сей раз дворец, и вообще не отличающийся внутри особой радостностью, произвел прямо-таки самое унылое впечатление, чему особенно поспособствовало то, что все большие залы заняты военным лазаретом. Всё кровати, кровати, ширмы, столы с медикаментами, и среди этого бесшумно бродят жалкие тени в больничных халатах. Многие лежат под своими серыми одеялами. Снуют белоснежные сестрицы в чепцах. И все это тускло освещено (день выдался темный) одинокими лампами в громадных люстрах или ночниками.

В другом роде, но не более отрадное впечатление производят личные комнаты Государя и Государыни. Здесь царит как-то уж очень откровенный «недостаток вкуса». Несуразное впечатление производит кабинет (окнами на Адмиралтейство), перегороженный какими-то тяжелыми столбами, что дает этому покою характер чего-то утесненного. Не спасает, а подчеркивает нелепость всего этого тяжелый, несуразный камин, являющийся лишним свидетельством безвкусия любимого придворного архитектора Мельцера. И вся мебель тяжелая, неповоротливая. Две гостиные (угол на Неву) отделаны «на европейский лад», однако не в стиле «модерн», как это сделано в новых комнатах Александровского дворца в Царском Селе, а на самый шаблонный манер, что, пожалуй, лучше. На стенах, кроме большой копии «Дармштадтской Мадонны» (Гольбейна), портретов родителей Государыни, ее собственного, очень скверного портрета (кажется, кисти Фрица Августа Каульбаха), две бонбоньерочные многофигурные картины с сюжетами наполеоновской эпохи Фр. Фламенга. Где-то высоко над шкафом я отыскал чудесный портрет Николая II, писанный Серовым.

Дальше, начиная с Малахитовой гостиной, напоминающей такие же салоны 1830-х гг. в немецких резиденциях, «легче дышится». Царящий там стиль Луи Филиппа или Людовика I Баварского (или ранней Виктории) моментами производит даже изящное, «нарядное» и, во всяком случае, благородное впечатление. Ротонда более классична.