Моя революция. События 1917 года глазами русского офицера, художника, студентки, писателя, историка, сельской учительницы, служащего пароходства, революционера

1 марта (16 февраля). Четверг. Сегодня в редакции после мрачного политического разговора с Гессеном я, уходя, придержал его, куда-то спешащего, и говорю (разумеется, без надежды на то, что мои слова могут иметь какое-либо действие): «Умоляю вас – откажитесь от Константинополя», иначе говоря, от войны до победного конца. В ответ получаю нечто очень симптоматическое; сначала он с унылым видом отвернулся, затем улыбнулся грустной усмешкой и наконец произнес: «Это теперь все равно бесполезно, все равно все летит к черту!» Выходит, что они, вояки, это как будто наконец осознали. Зачем же тогда путать и морочить общественное мнение и продолжать в газете ратовать за продолжение бойни? Что гонит их к собственной гибели? В чем сила их вождя, их главного искусителя – Милюкова? Неужели только в том, что он такой ученый книжник, что он и сам написал немало очень ученых (да и дельных) книжек? Или он их пленит своей действительно неподкупной честностью? Но тогда зачем соваться в дела, в которых властвует не обывательская честность, а требуется прежде всего змеиная мудрость и учитывание момента?

Не спорю, «порядочным» людям приятнее сознавать себя чистыми, беленькими, но что от этого произойдет для целой страны, для целого народа? Ведь несомненно, что не сегодня-завтра им

достанется власть, полнота власти, и вот единственное, в чем они ее проявят, будет заключаться в такой благородной (но, увы, бессмысленной, безумной) «честности» и в напрасной погоне за чем-то несбыточным (и ненужным). Какой ужас!

<2 марта (17 февраля) – 4 марта (19 февраля) >

5 марта (20 февраля). Понедельник. Начал одновременно на одном большом холсте фигуры Зимы и Лета. <…>

Все поговаривают о каких-то готовящихся событиях в связи с открытием и закрытием Гос. думы. Произойти что-нибудь должно – больно много накопилось какого-то электричества. Но будет ли это что-либо решительное? Только бы это повело к окончанию бойни.

6 марта (21 февраля). Вторник. Как я предсказывал с первых же дней войны, начинается разделение Бельгии на две сферы влияния, иначе говоря, вырабатывается возможность для немцев сохранить доступ к северным морям. И в сущности, у них больше прав на эти германские страны, нежели у нас на греко-турецкий Константинополь. Впрочем, все это суета сует и сплошная гнусная афера.

<…>

К обеду Нарбут – ставший каким-то очень ласковым после нашей переписки (ответил он мне на мое «отеческое увещевание» совсем так, как мне того хотелось).

Позже Зина Серебрякова⁵⁷

. Оба рассказывали мне всякие курьезы про нашу выставку. Статуэтку Рауша, изображающую Ванду Вейнер, наперекор приговору жюри Машков и еще кто-то поэнергичнее снова сняли с выставки. Будет скандал. Полная потеха вышла с военным цензором, который уже было повелел удалить «Войну» Петрова-Водкина⁵⁸, но, разумеется, не за ее плохое качество, а за то, что он узрел в ней «проповедь пацифизма». Все же потом смилостивился и оставил. Еще забавнее, как этот афронт принял сам автор картины, писавший ее, под влиянием дружбы с Брешко-Брешковским⁵⁹, в самом боевом настроении, а ныне, томясь в солдатской шинели и рискуя попасть в окопы, приглашает видеть в ней же совершенно иные чувства. Потому что он «обвинение» в пацифизме принял за высшую похвалу. Истолковать же сюжет можно действительно на обе стороны.

<7 марта (22 февраля)>

8 марта (23 февраля). Четверг.

Сегодня состоялся большой обед у Палеолога. Начинает твориться что-то неладное! На Выборгской стороне произошли большие беспорядки из-за хлебных затруднений (надо только удивляться, что они до сих пор не происходили!). Гр. Робьен⁶⁰ видел из окон посольства, как толпа рабочих на Литейном мосту повалила вагон трамвая и стала строить баррикаду. Навстречу им поскакали жандармы, и произошла свалка. Разобрать дальнейшее было трудно. Мы и на большой обед у Палеолога не смогли 6 попасть из-за полного отсутствия извозчиков, но выручили милые Горчаковы, приславшие за нами свою машину, на которой мы заехали по дороге и за ними.

<…>

Посольство приняло праздничный вид – все люстры горели, обеденный стол верхней парадной столовой был раздвинут во всю длину. Председательствовал посреди на одной стороне сам посол, против него – Трепов⁶¹, еще недавно «первое лицо после Государя». Мы попали (и были тронуты таким милым вниманием) в «свою компанию» хорошо нам знакомых и дружественно к нам расположенных людей, вследствие чего обед и на нашем конце прошел оживленно. <…> Обед был в смысле меню изысканнее обыкновенных. Говорили речи, пили за здравие Государя, за российское воинство, за Францию. Речь Трепова я плохо расслышал (я сидел от него приблизительно на восьмом месте), но мне потом говорили, что она была необычайно тактична и остроумна.

<…>

9 марта (24 февраля). Пятница. <…>