Моя жизнь и любовь. Книга 2

В один из последних вечеров Эйрин захотела узнать, что мне больше всего в ней нравится.

– У тебя множество хороших качеств, – начал я. – Ты всегда добродушна и рассудительна. О внешности и говорить не приходится: твои прекрасные глазах и гибкая хрупкая фигурка… Но почему ты спрашиваешь?

– Мой муж говорил, что я костлявая, – ответила она. – Он сделал меня ужасно несчастной, хотя я изо всех сил старалась угодить ему. Сначала я не испытывала к нему особых чувств, и это слово «костлявый» ужасно ранило.

– В одну из наших первых встреч, когда ты встала с постели, чтобы пойти в свою комнату, я приподнял твою ночную рубашку и увидел очертания твоих изгибающихся бедер. Это было одно из самых красивых очертаний, которые я когда-либо видел. Если бы я был скульптором, я бы давно изваял его. Какая глупость – «костлявая»! Этот человек не заслуживал тебя: выбрось его из головы.

– Да, – тихо ответила Эйрин, – в сердце женщины есть место только для одного возлюбленного, и именно ты вошел в мое сердце. Я рада, что ты не считаешь меня костлявой, но представляю, сколь безразлична тебе. Тебя волнуют лишь изгибы моей плоти. Это так много. Мужчины – вы забавные существа. Ни одна женщина не стала бы так высоко ставить простые очертания тела. Твоя похвала и неприязнь моего мужа равнозначны и равноценны.

– И все же желание рождается из восхищения, – поправил я возлюбленную.

– Мое желание рождено твоим, – ответила она. – Но женская любовь лучше и отличается от мужской тем, что она идёт не от глаз, но от сердца и души.

– Но тело дает ключ, – пробормотал я. – И делает близость божественной!

Любовные уроки Эйрин не прошли для меня даром. Прежде всего, с тех пор я научился доставлять женщине удовольствие в любом ее пристрастии, причем не утомляя и не утомляясь. Это позволило мне полностью компенсировать неуклонно снижавшуюся мужескую силу. Во-вторых, познав с помощью Эйрин самые чувствительные места на теле женщины, с тех пор я мог даже обычным способом доставлять своим любовницам более острое наслаждение. Я испытал всю радость от того, что вошел в новое царство восторга с возросшей энергией. Более того, как я уже говорил ранее, Эйрин научила меня узнавать каждую женщину ближе, чем я знал кого-либо до нее, и вскоре я обнаружил, что нравлюсь им больше, чем во времена первой страсти неиссякаемой молодости.

Позже я научился другим приемам, но ни один из них не был так важен, как это первое открытие, которое раз и навсегда показало мне, насколько искусство превосходит природу.

* * *

После нескольких месяцев учебы в Афинах я услышал о клубе, где университетские профессора и некоторые студенты встречались и разговаривали на классическом греческом языке. Ошибка или даже неловкость выражения были преданы анафеме, и из этого почтения к языку Платона и Софокла выросло желание сделать современный язык максимально похожим на древнегреческий. Конечно, невозможно вернуть в обиход сложный синтаксис. Многочисленные частицы тоже были потеряны навсегда. Но члены клуба старались использовать слова в их старом значении как можно точнее, так, что даже сегодня Ксенофонт мог бы читать ежедневную газету в Афинах и без труда понять прочитанное.

Эта идентичность стала возможной только потому, что разговорный язык греков (e koine dialektos) в течение многих веков существовал бок о бок с литературным языком. Разговорный диалект был сохранен в Новом Завете и в церковных службах. Поэтому ученым и грекам-энтузиастам было не сложно сохранить язык простого народа и язык Платона. Насколько это возможно, конечно. Впрочем, народ этот столь необычайно умен, что даже крестьянин, который всегда называл лошадь alogos – «безмозглая», знает, что «иппос» – более подходящее слово для того же животного. И хотя распространенное произношение не совсем соответствует классическим временам, все же оно намного ближе к античному произношению, чем любое английское. Современный грек правильно использует свои акценты, и любой, кто научился воспринимать древнегреческий язык на слух, может оценить ритм классической греческой поэзии и прозы гораздо лучше, чем любой ученый, который читает только в ритме длинных и коротких слогов.

Думаю, что именно Райкес[83] рассказал историю, которая проиллюстрировала для меня одну из сторон греческих амбиций. Профессор Блэки[84], известный шотландский историк и филеллинист[85]

, приехал в Афины в гости и выступил в Пирее. Райкес отправился послушать его вместе с выдающимся университетским профессором, одним из лидеров движения греков за освобождение. Некоторое время послушав речь Блэки, профессор сказал Райкесу:

– Я даже не представлял, что английский язык столь красив.

– Но Блэки говорит на современном греческом языке, – смутился Райкес.

– Боже милостивый! – воскликнул профессор. – Никогда бы не подумал. Ведь я не понял ни единого слова.

Об одном переживании того времени я должен рассказать вкратце, поскольку оно оказало огромное, неизгладимое влияние на все мое мировоззрение и понимание прошлого.