Моя жизнь и любовь. Книга 2

Уже через четыре или пять месяцев я был в числе лучших в гимназии: действительно, только один мальчик оказался бесспорно сильнее меня. Когда задавали латинскую тему, он обычно писал заголовок «Ливий», или «Тацит», или «Цезарь» и никогда не использовал идиому или слово, которое он не мог показать в тексте автора, которому подражал. Ему помогало то, что по крайней мере два раза в неделю профессор читал нам лекцию, подчеркивая наиболее характерные для каждого античного автора выражения. Конечно, я подружился с молодым человеком – Карлом Шурцем и поинтересовался, как он достиг такого мастерства.

– Это легко, – ответил Карл.

Он начал с Цезаря. Перевел страничку текста, после чего свой перевод попытался перевести на латынь. Получилась какая-то абракадабра! Тогда парень стал тщательно изучать специфические фразы из повседневной лексики Цезаря и со временем обнаружил, что каждый древнеримский писатель имел собственную манеру речи и даже собственный словарный запас.

Я пошел дальше. Взялся за Шекспира. Я уже заметил сходство между «Гамлетом» и «Макбетом». Я начал читать обе трагедии и случайно выучил все поэтические отрывки наизусть, после чего начал улавливать акцент в голосе Шекспира, слышать, когда он говорил от всего сердца, а когда – просто губами. Проблески его личности росли во мне, и однажды я сел писать «Гамлета» по памяти.

Когда я дошел до сцены, в которой Гамлет упрекает свою виноватую мать, я вдруг проник в душу Шекспира. В то, что смутно подозревал. Ни один мужчина не мог бы так упрекнуть свою мать! Гамлет использовал язык сексуальной ревности. Неверность моей матери никогда бы не свела меня с ума. Я не мог судить о ее искушении или о недостатках в отношениях моего отца и моей матери. Его доброта сделала бы ее грех еще более непонятным, и мать Гамлета не пытается оправдаться или объяснить. Луч света пришел, неизбежный, душераздирающий: Шекспир рисовал свою собственную ревность и бушевал не из-за греха своей матери, а из-за предательства своей собственной любви. Стало чётко ясно, что каждая вспышка Гамлета пахла сексом Шекспира. Кто обманул драматурга и свел его с ума от ревности? Кто? Загадка начала меня интриговать.

Во время долгих каникул, которые я провел во Флюелене на Люцернском озере, я прочитал и перечитал всего Шекспира. Именно «Ричард II» безошибочно открыл мне его. Король Ричард был Гамлетом! Более молодым, более нестабильным, но Гамлетом. Так же, как Постум[17] и Просперо[18] были более старыми, более степенными Гамлетами.

Я был в восторге от своего открытия! Почему все не видели этой правды? Снова и снова читал я эти творения гения, и всевозможные побочные детали открывались мне чуть ли не на каждой странице, пока сам образ души поэта не предстал передо мною.

Задолго до того, как появилась книга Тайлера[19], объявившая фрейлину королевы Елизаветы Мэри Фиттон возлюбленной Шекспира, я знал, что в 1596 г. поэт влюбился в цыганку со светлой кожей, которая относилась к нему с презрением и была одновременно остроумной и развязной. Иначе зачем бы он позволил себе так подробно описать Розалину в «Ромео и Джульетте» (хотя она никогда не появляется на сцене), в то время как о внешности Джульетты в трагедии нет ни слова?

В том же году Шекспир пересмотрел «Бесплодные усилия любви», чтобы сыграть эту комедию при дворе, и героиней снова стала Розалина. Причем чуть ли не каждый персонаж в пьесе описывает ее физическое совершенство. Сам Шекспир в роли Бирона бушует против собственной любви к «белой распутнице с двумя шариками на лице вместо глаз!» Я не мог не видеть также, что она была Темноволосой Дамой из Сонетов – вероятно, какой-нибудь придворной дамой, как я обычно говорил, которая смотрела сверху вниз на Шекспира с высоты аристократического происхождения и воспитания.

В те годы я не отождествлял ее с лживой Крессидой[20] или с Клеопатрой. Только много лет спустя я наткнулся на книгу Тайлера и не увидел, что он ограничил страсть Шекспира «тремя годами». Только тогда я понял, что Шекспир любил свою цыганку, Мэри Фиттон, и в конце 1596 г. Вскоре я пришел к выводу, что история сонетов нашла свое продолжение в пьесах. Наконец, я был вынужден признать, что лживая Крессида и Клеопатра – также портреты Мэри Фиттон, которую Шекспир любил в течение двенадцати лет, вплоть до 1608 года, когда она вышла замуж и уехала из Лондона навсегда.

Я всегда буду помнить те замечательные месяцы, проведенные во Флюелене, когда я поднялся в горы, окружающие озера и дважды прошел через Сен-Готард. Я жил тогда с «нежным шекспировским» сладким духом и благородной справедливостью ума.

Это открытие Шекспира имело для меня один важный результат – оно чрезвычайно укрепило мою самооценку.

Я взял эссе Кольриджа о Шекспира и увидел, что пуританство ослепило поэта, отвратило его от истины. Тогда-то я и подумал, что со временем мог бы написать что-нибудь значимое для мира.