Моя жизнь и любовь. Книга 2

Как только мои занятия в Брайтонском колледже были закончены, я лег в больницу и меня обрезали. Хотя хирург уверял, что я не почувствую боли, мучился я в течение десяти дней, поскольку любое случайное прикосновение к моему органу причиняло мне острую боль.

В первые летние месяцы в Гейдельберге мой препуций[24] сократился так, что акт стал трудным и болезненным. Обязательное целомудрие преподало мне самый важный урок в моей жизни. Абсолютно полное целомудрие позволило мне работать дольше, чем когда-либо. Я перестал утомляться! Я был наделён, так сказать, кипучей энергией, которая делала учебу удовольствием. Такой ясности в понимании материала я никогда раньше не знал. Сначала я думал, что так на меня влияла погода, но затем убедился, что сила ума находится в сдерживаемом семени.

Я принял решение пожертвовать многими удовольствиями… в будущем, чтобы сохранить эту кипучую энергию и ощущение этой кипучей энергии подольше. Но при этом я осознал, что слишком часто был жертвой возможностей и очень часто искал удовольствия без настоящей любви. Снова и снова я совокуплялся из ложного тщеславия, хотя следовало бы сдерживаться. Короче говоря, я твердо решил жертвовать своей силой только тогда, когда меня действительно влекло к женщине, или, еще лучше, только тогда, когда я был искренне влюблен. Я решил, что перестану валять дурака, поскольку прежде вел себя как легкомысленный идиот. Пусть другие растрачивают своё наследство, не понимая его ценности. Я же теперь перевернул новую страницу и познал искусство жизни. Как я мог быть таким слепым, таким глупым?! Я осознал, что уже серьезно уменьшил, так сказать, свой капитал энергии.

В Брайтоне мне было трудно обслуживать два любовных свидания в день, тогда как пять лет назад, в восемнадцать лет, едва ли имелся предел моему мерзавчику. Я решил строго сдерживать себя и постараться вернуться к своей прежней кипучей энергии, если это вообще было возможно.

***

Позже я понял, что обязан своим спасением обрезанию, или, как выразилось бы мое тщеславие, желанию сделать себя как можно более совершенным. Именно оно стало причиной того, что я претерпел жестокую боль операции. Слово Гёте пришло ко мне со значением, чтобы отметить этот кризис: In der Beherrschung zeigt sich erst der Meister[25].

***

Два случая в Гейдельберге иллюстрируют мое новое отношение к жизни.

Однажды я встретил на берегу реки довольно симпатичную девушку. Завязался разговор, я проводил ее до дома, где, по ее словам, она жила с сестрой. Уже темнело, и в тенистом месте я поцеловал ее. Когда она поцеловала меня, моя непослушная рука нашла путь к ее платью, и я ощутил, что киска ее готова к гораздо большему, чем объятия. Уже этот факт предупредил и охладил меня: я твердо решил никогда не встречаться ни с одной публичной женщиной; твердо решил заплатить, но сдержать себя. В гостиной она представила меня своей старшей сестре, которая болтала с каким-то толстым студентом.

Мы быстро нашли общий язык. Я заказал бутылку рейнского вина; студент предпочел пиво, и вскоре я узнал, что он самый восторженный поклонник Куно Фишера. Внезапно парень сказал:

– Знаешь, мы с Мартой большие друзья. – И он указал на старшую сестру. – Сегодня я пришел заниматься с нею любовью.

– Иди, – согласился я. – Не буду вам мешать. Если вас побеспокою, предупредите, и я уйду.

– Ты нам не мешаешь, правда, Марта? – И он добавил действие к слову, встал и увел девушку к дивану в углу комнаты.

– Иди в спальню! – крикнула моя девочка по имени Катчен, и Марта последовала ее совету.

Прошло десять минут, но их близость, казалось, подействовала на Катчен, которая страстно целовала меня снова и снова.

Когда парочка вернулась, студент бросил на стол четыре марки, небрежно поцеловал Марту, а затем обратился ко мне:

– Ты идешь?

Это был шанс. Я дал Катчен десять марок, поцеловал ей ручки, потом глазки… и последовал за студентом. Я сбежал, не будучи слишком грубым, потому что Катчен поблагодарила меня и при этом настойчиво просила золотую монету, а заодно и глазами, и губами умоляла меня непременно придти ещё раз, и ещё не один раз.

Мне был противен жирный студент и еще противнее его разговоры. Во всем этом спектакле было что-то настолько заурядное, настолько животное, что я поспешил сказать ему: – Спокойной ночи! – и удалился. Тогда я впервые воочию убедился, что между мужчиной и женщиной должно быть какое-то духовное влечение. Иначе сам акт становится бессмысленным действом, не приносящим сторонам ни удовольствия, но элементарного возбуждения чувств. «Если парень и восхищался фигурой девушки, – сказал я себе, – или ее хорошеньким личиком, еще куда ни шло. Но заурядное совокупление, как у животных, озверение за четыре марки, брошенные на стол…». Нет! Это было отвратительно, это пятнало само понятие любви.

А теперь еще более запомнившийся случай.

Я дважды или трижды ходил в Гейдельберге на бал. Просто мой друг просил сопроводить его. Сам я обычно отказывался от приглашений, поскольку танцы вызывали у меня чрезмерное головокружение.