Моя жизнь и стремление. Автобиография

Меня здесь меньше беспокоит Хоэнштайн, в отличие от того, что происходило в Эрнсттале, где, как любит говорить Хоббл Фрэнк, «я впервые увидел свет».

Первые и самые ранние впечатления моего детства — это тяжелая нужда не только материальная, но и в других отношениях. Никогда в жизни я не видел такой общей интеллектуальной непритязательности, как тогда и там.

Мэр еще только всему учился.

Был ночной сторож, но жители по очереди участвовали в ночном дозоре.

Основным занятием было ткачество. Заработок был скудным, часто его можно было назвать очень скудным. В определенные периоды работы почти не было неделями, а иногда и месяцами.

Там мы могли видеть женщин, идущих в лес, и несущих домой корзины с хворостом, чтобы зимой развести огонь.

Ночью на уединенных тропах можно было встретить людей, несущих домой стволы деревьев, чтобы затем распилить и нарубить на дрова прямо этой же ночью, чтобы ничего не было найдено при обыске в доме.

Бедным ткачам было важно проявлять усердие, чтобы отогнать голод.

День зарплаты был в субботу.

Каждый нес свой «кусок на рынок».

За каждую обнаруженную ошибку производился штраф из заработной платы.

Некоторые приносили домой куда меньше, чем ожидали.

Потом мы отдыхали.

Субботний вечер был посвящен развлечениям и — шнапсу. Так было у соседей. Потом это стало распространяться по всей округе, словно бык очертил круг. Bulle — это сокращение от Bouteille.

В некоторых семьях пели песни, но часто какие!

В других — царили карты. Были «желуди» и пр., и те, что представляли собой запрещенную азартную игру, ради которой некоторые жертвовали прибылью за всю неделю.

Пили из одного стакана. Он переходил из рук в руки, из уст в уста, так сказать.

Даже когда выходили на улицу по воскресеньям и вообще каждый раз, когда выходили на улицу, выпивали.

Вот и сидели за городом и пили.

Шнапс был повсюду; без него не обходилось. Он считался единственным средством против беспокойства, и его ужасные последствия принимали как само собой разумеющееся.

Конечно, были и так называемые лучшие семьи, над которыми алкоголь не имел власти, но их было очень мало.

Ни в одном городе не было патриархальных благочестивых семей.

Некоторые семьи селились в Хоэнштэйне, ценимом больше Эрнстталя.

Пасторы и врачи были единственными людьми с академическим классическим образованием, впрочем, вероятно, их вмешательство совершенно не меняло дела.

Итак, весь образ жизни был чрезвычайно приземленным, а общий тон был настроен на такую ноту, которая сейчас вряд ли возможна.

Обращались по прозвищу чаще, чем по настоящим именам. Единственный пример, который я приведу — это имя Волк. Были: Белоголовый Волк, Рыжий Волк, Волк Дэниель, Битый Волк и множество других волков.

Дома были маленькие, улицы узкие. Каждый мог заглянуть в чужие окна и увидеть, что там происходило. Так что хранить секреты друг от друга было практически невозможно. А поскольку без изъянов нет никого, у каждого был свой кот в мешке, все всё знали, но молчали. Лишь изредка, когда это считалось необходимым, разрешалось сказать свое слово, и этого считалось вполне достаточным.

Это привело к постоянному, но безмолвному лицемерию, к низкой иронии, к наружно добродушному сарказму, в котором, однако, не было ничего истинного. Это было нездорово и развивалось, действуя незаметно. Это было похоже на ржавчину; это было похоже на яд.

Также из субботних карточных игр образовалась легкомысленная компания, ставившая целью культивирование запрещенных, даже и мошеннических карточных игр. Они собирались вместе, чтобы попрактиковаться в изготовлении и использовании фальшивых крапленых карт. Они размещались ради экономии в пригороде. Они расставляли силки и приманки для ловли жертв. Они сидели там ночами и играли по-крупному. Некоторые набивали полные карманы, а некоторые оставались ни с чем. Об этом занятии в городе было хорошо известно. Они говорили о каждом новом выигрыше.

Люди говорили об украденных суммах, но и наслаждались ими, вместо того чтобы отказываться и обличать эти мошенничества.

С шулерами обращались как с честными людьми. Их поддерживали, даже уважали, хвалили их за сообразительность и ни намеком не показывали всего того, что было о них известно.

Для кого-то и не было смысла в этом, что бы это не означало, ведь весь город был вовлечен в обман с втянутыми из-за них потерпевшими, вовлеченными из-за них, которых тащили за собой, хотя всякий, кто знал об этих негодяях, должен был бы, строго говоря, считать себя мерзавцем.

Над любым, кто сказал бы в то время, что это было прискорбным общим моральным падением, посмеялись бы или еще хуже. Общественное чувство справедливости было введено в заблуждение. Все как один восхищались аферами Ринальдо Ринальдини и Химло Химлини из восхитительных собраний книг старой библиотеки с зачитанными томами, потому что это была единственная библиотека в двух городах.