Моя жизнь под землей

На моем чертеже в разрезе был показан наклонный колодец глубиной в двадцать метров, за ним следовал десятиметровый обрыв, переходящий в большую осыпь, которая достигала гигантского зала. На бумаге все это выглядело аккуратно и не таило никаких неожиданностей. В действительности все оказалось не совсем так. Я был зачарован и ошеломлен этим открывшимся передо мной головокружительным спуском, и моя школьная эрудиция подсказывала мне такую же надпись над ним, какая стояла на вратах Дантова ада: «Оставьте всякую надежду…» Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы достать из мешка тонкую веревку в тридцать пять метров длиной. Я принялся ее медленно разворачивать, проверяя соединительные узлы, которыми она была вся разукрашена, так как состояла из многочисленных отрезков. Потом все мое внимание поглотил узел, которым я привязывал веревку к ближайшему дереву. Но я прекрасно знал, что все эти проволочки направлены только на то, чтобы оттянуть момент спуска.

Все еще находясь в плену классических реминисценций, я вспомнил слова Тюренна:^[7]

«Дрожишь, негодник!» — и мне пришлось хорошенько отругать себя, чтобы закончить последние приготовления. Эти приготовления включали одно новшество — использование маленького ацетиленового фонарика, какие применяли в то время велосипедисты. Эта противная механика, с которой я, может быть, просто не умел правильно обращаться, причиняла мне сплошные неприятности. К счастью, со мной были мои верные свечи, и, держа одну из них зажатой в зубах, я начал спускаться по крутому склону, ведущему в глубину пропасти. Необходимость выполнять знакомые действия, методические перехваты руками и нормально проходящий спуск автоматически сняли мои страхи и вернули мне все мои умственные способности.

Наконец я добираюсь до места, где очень крутая стенка колодца переходит в совершенно вертикальный обрыв, так что мне предстоит повиснуть над пустотой. До этого места я дошел в очень хорошем состоянии и, не ощущая усталости в руках, соскальзываю на животе и преодолеваю нависший край. Зажав веревку ногами и ступнями (секрет пользования простой веревкой), скольжу вниз, но вдруг происходит неприятность: свеча, которую я держу в зубах, задевает за стену и гаснет. Теперь я продолжаю спускаться на ощупь в темноту и наконец благополучно приземляюсь.

Засветив свечу и фонарь, я с облегчением и не без гордости замечаю, что нахожусь на верху длинного склона, по которому без труда смогу достичь дна пропасти. Я больше не держусь за веревку и иду вниз по крутому склону, заваленному камнями и огромными трухлявыми стволами деревьев.

Очень высокий свод придает этой величественной пещере размеры и вид ушедшего под землю храма, в котором я чувствую себя совершенно ничтожным. По дороге нахожу полузаваленные камнями рога оленя, а немного дальше — кости и хорошо сохранившийся череп медведя. Эти животные провалились, соскользнули по наклонному спуску, упали с высоты вертикальной стены и разбились о лежащие внизу камни.

Достигнув дна пропасти, я с восхищением обнаруживаю прелестное озерко, и его созерцание вознаграждает меня за внутреннюю борьбу, которую мне пришлось выдержать, прежде чем я решился спуститься. Вид этой прозрачной воды в феерическом окружении вознаграждает меня также за все мелкие неприятности и волнения при спуске.

Так вот оно, дно пропасти с маленьким озерком! Ему подобные встречаются почти повсеместно, и, просачиваясь через бесчисленные такие же впадины, они питают источники долины. Здесь я воочию увидел самую таинственную, но и самую поэтичную фазу цикла воды — тайные храмы пленных наяд, спящих под каменными сводами.

Вдоволь насладившись великолепием подземного царства, я преисполнился сознанием, что нахожусь на глубине шестидесяти пяти метров, на дне моей первой пропасти, в которую проник один, пользуясь лишь своими собственными средствами.

Тот, кто никогда не испытывал хмельной радости таких побед, сочтет подобную экзальтацию неуместной, а человека, признавшегося в ней, спесивцем. Но это законная гордость, лежащая в основе всего значительного и достойного внимания, что происходит в мире приключений.

Мой ацетиленовый фонарь, стекло которого разбилось еще при спуске по веревке, ни на что не пригоден. Горелка засорилась, а сам фонарь висит у меня на портупее, бесполезный и стесняющий движения, и я жалею, что взял с собой эту обузу. Никогда больше им не буду пользоваться. Это очень грустно, так как я очень рассчитывал на фонарь (света одной свечи явно недостаточно).

Никогда я не видел более обширного подземелья, чем Пудак-Гран. Чувствуя себя в нем совершенно потерянным и испытывая смутное беспокойство, я перелезаю через обломки скал, поднимаюсь по осыпи в направлении веревки, которая свисает сверху, соединяя меня с внешним миром.