Моя жизнь с Гертрудой Стайн

Дональду Сазерленду, Боулдер, Колорадо.

30 ноября 1947 г.

улица Кристин, 5, Париж VI.

Дорогой Сазерленд!

Просить прощения за то, что не отвечаю вовремя на ваши письма в срок, стало банальностью — указывает лишь на ту степень беспорядка, в котором находятся и мой ум, и мои привычки — спутанные и отвратительные. Это не относится к вам — je vous jure[118] — и вашей первой части. Вы и это [обстоятельство] проясняют основное недоумение, так что есть дополнительная причина для моей благодарности к вам. Вам, возможно, приходилось слышать мою теорию, согласно которой невозможно оценить какой-нибудь объект — его форму — пропорции или объем — даже предмет мебели, пока множество раз не вытрешь пыль. Так вот, однажды я обнаружила, что печатание рукописи создает большее понимание текста

— по крайней мере, быстрее, чем чтение. Поэтому для меня не стало сюрпризом, печатая первую часть, обнаружить новые находки. Например, перед тем как я напечатала рукопись, на меня произвело впечатление и то, что вы сказали, и четкость, с которой вы это сказали. Теперь же, печатая, я получила еще и удовольствие. Там есть параграфы, которые определенно понравились бы Гертруде. Три первых параграфа о сознании имеют течение, подъем и падение, которые совершенным образом иллюстрируют ее диаграммы до и во время создания «Становления». На этом она настаивала, и всегда использовала и впоследствии — даже когда абзацы были не так важны и предложения разделялись. В каком-то смысле там это все было и — она повторяла — не меняется. Перемены и прогресс докучали ей — и в самом деле, говорила она, таких животных не существует.

После дополнительного удовольствия, связанного с печатанием первой главы, одна копия ушла к Ван Вехтену, другая к Гэллапу в Йейл, как раз перед началом досадной забастовки почты — ответы, поэтому, где-то в воздухе — вынырнут ли они когда-либо из потаенного угла и придут по назначению? Забастовки — штука бесполезная — они никогда не достигают своей цели — зарплаты для определенной категории работников всегда повышаются и так — а в бойкой Франции соответственно растут и цены — даже в их предвкушении. Тем рабочим, чья категория близка к избранным, велят отправляться домой и заткнуться — чего они не делают — но даже в таких случаях на них не обращают внимания. Мусорщики пытаются портить мусороуборочные машины и иногда успешно — все ими довольны. Жизнь становится заметно дороже, но каждый как-то обходится без новых вещей. Единственное, что меня беспокоит — холод и проблема как бы раздобыть еду для собаки — но первый снег тает, американский служащий в комиссариате США снабжает меня мукой — следовательно, будет для собаки вермишель — ничто из этого (деликатесов) долго не сохраняется — к тому времени, когда это письмо уйдет, у нас будет еще что-нибудь.

Кстати говоря, у Гертруды есть поразивший меня отрывок, великолепно описывающий демократию Готорна. Генри Джеймс, однако, вряд ли знал это. До нас не дошло никаких его высказываний о Гертруде — вероятно, Уильям Джеймс упоминал ему о ней. Чересчур холодно тащить сюда пишущую машинку, поэтому извините меня, если я скопирую текст [о демократии Готорна] вручную и вложу его.

Касательно Джойса и его творчества. Один абзац в «Автобиографии» посвящен ему — включен туда, потому что я настаивала на этом. В течение нескольких лет он был болезненным жалом в ее плоть — его успех пришел до того, как тысяча копий французского издания «Становления» вышли из печати, и все эти годы были для Гертруды кошмаром — Гертруда отчаянно хотела опубликовать свою бесконечную рукопись. «Улисс» она оценивала невысоко — однажды заметила, что с трудом осиливает ирландские народные сказки, которые даже менее съедобные, чем германские. Она встретилась с Джойсом гораздо позже, одним вечером у Дэйвидсона. Сильвия Бич спросила у Гертруды, не согласится ли она пересечь комнату и поговорить с ним — у него было плохо со зрением — на что она конечно согласилась. (К тому времени он уже больше не был ирландской сказкой — он стал ирландской легендой). Она поведала мне, что сказала ему: «После всех этих лет». Он продолжил — «Да, и наши имена всегда связаны вместе». Она сказала: «Мы живем в том же самом arrondisement»

[119]. Он ничего не ответил, и она отправилась поговорить с приезжей из Калифорнии. Мы однажды обнаружили и другой элемент влияния[120], сказавшийся на нем и как он к этому пришел — но к этому времени Гертруда s’est désintéresse de lui[121]

.

Спасибо за сведения о Мейбл Додж и миссис Джефферс. Они свежие? Это неизбежный конец Мейбл, ибо единственный способ убедить окружающих, что она может увлечь мужчину — иногда убедить и его — вынудить кого-то — ее, его или его жену или бывшего любовника совершить самоубийство. Когда мы знали ее близко — в 1912–1914 — такие попытки были, но обошлось без жертв. Джон Рид, рассказывала она, был одной из них. Другой она позже называла миссис Лоуренс. [Поступки] Мейбл не относились к тому, что Гертруда называла повторением — повторением, в котором наблюдалась небольшая разница — она была до смерти унылой. Но она и в самом деле обладала старомодным кокетством.

Кстати насчет замечания Уильяма Джеймса после просмотра картин Пикассо и Матисса о необходимости мыслить широко. Генри Джеймс после посещения первой выставки тех же и других художников — думаю, в 1910 году — когда его прижал Клайв Белл, не нашелся что сказать. Он хранил глубокое молчание. Раздраженный, но настойчивый Клайв Белл сказал

— Но, мистер Джеймс, остались же у вас какие-либо впечатления от увиденных картин? Наконец, Джеймс произнес — Какие впечатления?

Всегда с любовью,

Элис Токлас.