Моя жизнь. Том II

От любви искупительной Вагнер поднялся до любви сострадательной

, синонимом которой служит любовь божественная. О «Парсифале» лучше всего сказал Лист в письме к княгине Каролине Витгенштейн: «…“Парсифаль” нечто большее, чем просто шедевр. Это откровение в рамках музыкальной драмы. Правильно говорили, что после “Тристана и Изольды”, этой Песни Песней земной любви, Вагнер в “Парсифале” одарил мир самой возвышенной, насколько это только возможно в узких рамках сцены, песней божественной любви»[731]

.

«Парсифаль» – это апофеоз самой гуманистической, самой высоконравственной и добродетельной философии, философии Рихарда Вагнера! После «Парсифаля» ему действительно больше нечего было сказать; он выполнил свою миссию; ему оставалось только уйти…

До начала апреля Вагнер оставался в Палермо, где был закончен «Парсифаль». Обратный путь через Неаполь и Венецию занял почти весь апрель. Лишь 1 мая Вагнер вновь переступил порог Ванфрида. Там 22 мая, в тихой домашней обстановке, было отмечено 69-летие композитора, его последний день рождения.

А со 2 июня начались практически ежедневные репетиции Второго Байройтского фестиваля. Вагнер нервничал и практически сутки напролет проводил в театре. Герман Леви неустанно репетировал с оркестром и певцами, Павел Жуковский заканчивал декорации. Внося по требованию Вагнера бесконечные исправления в уже готовые картины и костюмы и одновременно заведуя всем реквизитом, Жуковский также чуть ли не ночевал за кулисами. Находясь в крайней степени усталости, он решил, что Вагнер охладел к нему, что постоянные придирки композитора вызваны желанием от него избавиться, что его талант не соответствует гениальности творца «Парсифаля». Кроме того, долги Жуковского, не получающего за свои титанические труды ничего, росли день ото дня. И наконец, молодой человек принял горькое решение, что по окончании фестиваля распродаст свое имущество и покинет Байройт; тем более что его уже приглашал приехать в Веймар Великий герцог Карл Александр Саксен-Веймар-Айзенахский. В конце августа Жуковский уехал от Вагнера…

Наконец 24 июня с блеском прошла генеральная репетиция Bühnenweihfestspiel

, на которой присутствовали такие будущие столпы немецкой музыки, как Антон Брукнер и Рихард Штраус.

26 июля 1882 года, после длительного и мучительного перерыва, премьерой «Парсифаля» был открыт Второй Байройтский фестиваль. Вагнер завещал, чтобы вершина его творчества не ставилась больше нигде, кроме неоскверненного Храма Высокого Искусства – кроме байройтского Фестшпильхауса. Еще 28 сентября 1880 года Вагнер писал «своему Парцифалю», королю Людвигу II, делая его в некотором роде своим душеприказчиком: «Я принужден был отдать в руки нашей публики и театральных дирекций, в глубокой безнравственности которых я убежден, мои произведения, несмотря на всю их идеальную концепцию. Теперь я задаю себе важный для меня вопрос, не следует ли это последнее священнейшее для меня создание спасти от пошлой карьеры обыкновенных оперных спектаклей? К этому особенно побуждает меня чистая тема, чистый сюжет моего “Парсифаля”. В самом деле, разве возможно, чтобы драма, которая дает нам в сценическом образе возвышеннейшие мистерии христианской веры, исполнялась в таких театрах, как наши, с их оперным репертуаром, с их публикой? Я не стал бы обвинять наше духовенство, если бы оно выразило обоснованный протест против постановки священнейших мистерий на тех самых подмостках, которые вчера и завтра были и будут залиты широкой волной фривольности, перед публикой, для которой эта фривольность является единственной притягательной силой. Постигая то, что происходит кругом, я назвал своего “Парсифаля” “сценическим священнодействием”. Им я должен освятить мой театр, мой фест-театр в Байройте, одиноко стоящий в стороне от всего мира. Только там будет поставлен “Парсифаль”. Его не должны давать на других сценах – для забавы публики. Но как осуществить это на деле, – этот вопрос составляет предмет моих забот и размышлений. Я думаю о том, каким путем, какими средствами я могу упрочить за моим произведением тот характер исполнения, о котором я говорю»[732].

Надо сказать, что условие, поставленное Вагнером, – не исполнять «Парсифаля» нигде, кроме Фестшпильхауса, по крайней мере в течение 30 лет после его смерти, – неукоснительно было соблюдено.