Моя жизнь. Записки суфражистки

Вы подаете пример другим лицам, у которых могут быть другие неудовлетворенные законные запросы и которые могут ухватиться для удовлетворения их за вашу аргументацию и пытаться достичь своей цели посягательством на собственность, если не на жизнь, третьих лиц. Я знаю, к несчастью, что вы не отнесетесь с вниманием к моим словам. Я лишь прошу вас поразмыслить об этом».

«Я уже размышляла об этом», – возразила я.

«Поразмыслите, хотя бы немного, и поразмыслите хладнокровно. Я лишь могу сказать, что хотя приговор, который я произнесу, должен быть суровым, должен соответствовать серьезности преступления, в котором вы признаны виновной, – если только сознаете зло, вами творимое, и ошибку, вами делаемую, и попытаетесь исправить содеянное, употребив свое влияние в должном направлении, – я первый все усилия свои направлю для того, чтобы добиться смягчения своего приговора.

Я не могу и не хочу признавать ваше преступление обыкновенным. Оно не обычно. Оно в высшей степени серьезно и, что бы вы о нем ни думали, оно безнравственно. Я принял во внимание указание присяжных о снисхождении. Вы сами упомянули максимальное наказание, предусмотренное законом для этого преступления. Минимальное наказание, какое я могу вам назначить, это три года каторжных работ».

Едва приговор был произнесен, как сразу нарушилась напряженная тишина, царствовавшая в суде во все время процесса, и разразилась настоящая буря. Сперва-то был просто смущенный и возмущенный ропот публики: «Позор! Позор!» Затем ропот сменился громкими и негодующими криками, с галерей и внизу в зале раздался неумолчный хор: «Позор! Позор!» Женщины вскочили со своих мест, некоторые даже вскочили на стулья, крича изо всех сил: «Позор, позор!», когда меня уводили под конвоем двух надзирательниц. «Держите высоко наше знамя!» – крикнул женский голос, и хором раздалось в ответ: «Мы будем держать!», «Браво!», «Трижды да здравствует мистрисс Панкхёрст!»

Впоследствии я узнала, что шум и смятение продолжались еще несколько минут после того, как меня увели, причем судья и полиция были бессильны восстановить порядок. После того женщины стали выходить с пением женской «марсельезы».

В три часа, когда меня выводили из здания суда через боковой выход на Ньюгэт-Стрит, я увидела толпу женщин, собравшихся, чтобы приветствовать меня. В сопровождении двух надзирательниц меня отправили в карете в Холлоуэй, где меня ожидала голодовка. Десятки женщин последовали за нами в таксомоторах, и когда я прибыла к воротам тюрьмы, здесь снова произошла демонстрация протеста, и снова встретили меня приветствия.

Глава VI

Тюрьма стала для нас полем битвы с того времени, как мы торжественно решили, что принципиально мы не станем подчиняться правилам, обязательным для обыкновенных уголовных преступников. Но входя в Холлоуэйскую тюрьму в этот апрельский день 1913 года, я отчетливо сознавала, что мне предстоит пережить гораздо более продолжительную борьбу, чем до сих пор приходилось переживать какой-либо из суфражисток-милитанток. Я уже описала голодовку, это ужасное оружие, которым мы неоднократно разбивали наши тюремные затворы. Правительство, не зная, как ему сладить с участницами голодовок и выйти из положения, которое так скандально дискредитировало законы Англии, прибегло к мере, несомненно, самой жестокой из тех, какие когда-либо были предложены современному парламенту.

В марте, когда я еще ждала суда, министром внутренних дел Реджинальдом Маккенна был внесен в Палату Общин билль, имеющий целью сломить голодовки. Этот проект, ныне общеизвестный под названием «Игра в кошку и мышку», устанавливал, что если тюремные врачи удостоверяют, что объявившей голодовку заключенной суфражистке (закон открыто имел в виду только суфражисток), грозит смерть, то может последовать распоряжение о временном ее освобождении для восстановления сил, позволяющего ей закончить отбывание наказания. Будучи освобождена, она все же остается узницей, пациентом или жертвой, – называйте, как хотите, – состоящей под постоянным надзором полиции. Согласно законопроекту, заключенная освобождается на определенное число дней, по истечении этого срока она сама должна вернуться в тюрьму. В законе говорилось следующее:

«Срок временного освобождения может быть, с согласия министра, продлен по просьбе заключенной, заявившей, что состояние ее здоровья не позволяет ей вернуться в тюрьму. Если такая просьба будет представлена, заключенная, в случае надобности, должна согласиться на медицинское освидетельствование врачом вышеупомянутой тюрьмы или другим врачом-практиком, назначенным министром.

Заключенная должна сообщить начальнику столичной полиции свое местожительство до освобождения. Она не имеет права менять это местожительство, не сообщив о том письменно за сутки начальнику полиции и не указав ему свой новый адрес; равным образом, она не имеет права временно отлучаться из своего местожительства более чем на 11 часов, не сделав такого же уведомления и т. д.»