Молния. История о Мэри Эннинг

Элизабет стала моим спасением. Днями напролет мы искали окаменелости на берегу, а по вечерам читали и разговаривали о науке и наших открытиях. Письма от Генри приходили редко, а его матушка стала куда больше времени проводить в Лондоне, чем в Лайм-Риджисе, и связывающие нас узы дружбы, которыми он, по его словам, так гордился, начали слабеть. Наверное, этого и следовало ждать. Отец ведь предупреждал меня, что люди меняются, а друзья часто забывают и предают друг друга.

Мы с Элизабет отлично сработались. Ее больше влекли рыбы, погребенные навечно в сланцевых могилах, словно серебристые призраки, а остальные находки она радушно отдавала мне. Ее собственная коллекция быстро росла. Один шкаф, стоящий у нее в библиотеке на Сильвер-стрит, превратился в три, а потом и в пять, и вскоре коллекция занимала уже весь дом. Гости восхищались ее экспонатами, а затем она отправляла их на побережье, где стоял мой столик с диковинками на продажу, и они охотно покупали ракушки, «змеиные камни» и тому подобное. Теперь я знала, что это все древние моллюски и каракатицы с диковинными латинскими названиями, но примирилась с тем, что состоятельным покупателям и матушке куда больше нравятся истории о «ногтях дьявола», «дамских пальчиках» и «громовых стрелах», и не спешила их переубеждать.

Иногда меня засыпали вопросами джентльмены, питающие, подобно Баклэнду, научный интерес к моим находкам. По словам Элизабет, они восхищались мной. Мне же они казались своего рода чайками, которые так и норовят стащить еду, пойманную кем-то другим. Эти джентльмены все время о чем-то расспрашивали меня, нисколько не считаясь с моими взглядами и работой и даже не думая о том, чтобы отблагодарить меня за труды звонкой монетой, — в ту пору только такая благодарность имела для меня цену. Как часто говаривала матушка, «одной болтовней сыт не будешь». Подошла бы и другая ее любимая присказка: «Болтовня и красна и пестра, да пуста». От этих болт­ливых господ не было никакой пользы, не то что от Элизабет, которая щедро вознаграждала меня за нашу дружбу новыми знаниями.

В дни, когда стояла ясная и сухая погода, я вставала засветло и шла вдоль моря, пока на берегу, еще не запруженном горожанами и богатеями, царили тишина и покой. В такие минуты толпа Мэри у меня в голове наконец затихала, особенно если накануне ночью на море был шторм. Да, конечно, шторм разорял берег, но, когда он заканчивался, на смену ему приходили поразительное спокойствие и свежесть — как будто мир отмыли дочиста и создали заново.

***

Вскоре после моего шестнадцатилетия я нашла тело несчастной утопленницы, вынесенное волнами на мель. Такой красавицы я в жизни не видывала. Опустившись на корточки, я долго — наверное, несколько минут — ее разглядывала. Ее кожа мерцала в лунном свете. Море одело ее в ульву и вплело в волосы нити морского винограда, так что она казалась наполовину человеком, а наполовину — подводным созданием. От мысли о том, что такая красота, такое сокровище обречено на распад, мне стало печально. Ведь у бедняжки не будет ни сланцевой могилы, ни превращения в камень. Вулкан не выплюнет ее наружу и не спрячет меж страниц толстой книги земной истории.

Как же мало времени нам отведено!

Я осторожно убрала из ее волос водоросли, закрыла голубые невидящие глаза, привела ее в порядок, насколько это было возможно.

Потом заплатила рабочим, и они отнесли ее тело в церковь. Я надеялась, что ее кто-нибудь опознает и заберет, но этого не случилось. Четыре дня я выкладывала вокруг ее бездыханного тела душистый горошек и лаванду из сада миссис Сток. Я не понимала — да и теперь не знаю, — отчего решила, что обязана поступить именно так, но она не шла у меня из головы и занимала все мои мысли, пока ее не похоронили.

А потом наконец стало известно, кто она такая. Ее звали леди Джексон. Она была женой и матерью. И погибла вместе со всеми своими детьми на корабле, затонувшем близ Портленда. Каково это: возвращаться из самой Индии и погибнуть всего в миле от дома! Исчезнуть с лица земли, будто тебя никогда и не было... Какая бессмыслица!

Мне вспомнилось ее прекрасное лицо, холодное и застывшее, будто из мрамора, опутанное нитями водорослей. А еще вспомнились Генри и его истории об акулах и голодных моряках, и его матушка в черном платье, а потом и моя матушка с жалким свертком — младенцем, который так и не родился. Я посмотрела на аммонит, висящий на кожаном шнурке возле моего сердца, и заплакала. Я плакала об отце и о том, чего уже никогда не вернуть. Потом утерла глаза и принялась за работу.

— Мы так о вас беспокоились, — однажды утром вскоре после похорон сказала Элизабет по пути на Монмутский пляж.

— От волнений проку никакого, — ответила я.

— Очень жаль ту женщину и ее детей. Вы очень великодушно с ней поступили, Мэри, но чего вам это стоило?

— Пустяки, — ответила я, не желая продолжать этот разговор.

Элизабет знала, как я не люблю говорить о подобных вещах, но все равно продолжила.