Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба советской молодежи)

— Приговор зависит от вас. Вы отказались работать с пионерами и дать нам сведение о белой молодежи. Этим отказом вы сами подписали себе обвинительный приговор за свою подпольную работу…

Потом внезапно резкий тон следователя упал с угрожающего на самый задушевный.

— Позвольте мне, Борис Лукьянович, на минутку быть для вас не следователем, а другом… Я вам от всей души советую подумать о последствиях вашего упорства… Вспомните о вашем будущем. Вы ведь недавно женились. Зачем вам разбивать жизнь и свою, и Ирины Францисковны? Вы — человек умный, образованный, энергичный. Впереди у вас широчайшее поле деятельности и как врача, и как спортивного деятеля. И мы даем вам прекрасные возможности для работы. Подумайте над этим в своей камере и давайте работать вместе… Как только вы передумаете — напишите мне записку, я вас сейчас же вызову, и мы договоримся к взаимному удовольствию.

Последние слова он произнес совсем ласково и нажал кнопку звонка.

В комнату вошел дежурный надзиратель. — Значит, мы так и договоримся Я буду ждать от вас перемены решения, — отпуская меня, произнес следователь.

— Не могу вас порадовать надеждой на это, — пожал я плечами. — У меня своя точка зрение на сделки с совестью.

— Ну, как знаете, — хмуро отрубил чекист. — Ваше дело. Отведите его обратно в камеру, — буркнул он надзирателю и опустил лицо к бумагам.

Так закончился мой первый и, увы, последний допрос. Я не «раскаялся» и после 4 1/2 месяцев заключение получил приговор…

Таково «правосудие» в «стране социализма»…

Пытка

Длинный, тоскливый вечер. Лечь спать еще не разрешается, и я хожу из угла в угол своего каменного мешка, стараясь занять мозг какой-нибудь работой, ибо по правилам тюрем ОГПУ мне не разрешается ни книг, ни бумаги, ни прогулок, ни свиданий, ни передач… И чтобы скоротать бесконечные часы, я решаю математические задачи, тренируюсь в переводах на иностранные языки или вспоминаю читанные поэмы. Художественные вымыслы великих поэтов уносят мысль в иную, светлую, жизнь и помогают забыть гнетущее настоящее…

В дверях лязг замка… Железная дверь медленно открывается и пропускает внутрь моей камеры маленького человечка, растерянно оглядывающегося по сторонам и как бы еще не верящего, что он в тюрьме… Впустив человека, дверь равнодушно закрывается, и я с любопытством оглядываю своего нового товарища по несчастью.

Это — низенький толстый человечек, хорошо одетый и, видимо, хорошо живший на воле. Сейчас его полное бритое лицо искажено гримасой отчаяние и ужаса.

— Как это?.. Где это мы?.. Где я? — путаясь в словах, срывающимся голосом спрашивает он не столько у меня, как, видимо, разговаривая сам с собой.

По его поведению ясно видно, что он «новичок по тюремному делу» и что арест и тюрьма свалились на него, как снег на голову…

После получасового разговора он несколько успокаивается и может более или менее связно рассказать свою историю. Он — газетный работник крупного масштаба, коммунист, бывавший частенько в группе каких-то журналистов и писателей. В этой компании он соответственно выпивал и за рюмочкой делился своими мыслями о злободневных вопросах политики. Он клянется с истерической искренностью, что в этих разговорах не было ничего контрреволюционного. Но, охотясь за всякими «оппозиционерами», ГПУ захватило всю эту компанию, и в неволе ОГПУ оказался и он, сейчас проклинающий свою неосторожность…

— И зачем только нелегкая понесла меня в ихнюю компанию! — стонет он. — Я же не причем… Я ни в чем не виноват… Моя бедная жена осталась без куска хлеба… Боже мой… Боже мой…

Мои слова действуют на него умиротворяюще, и он дает себя уговорить прилечь и поспать.

Но спокойно уснуть в тюрьме ОГПУ — нелегкая задача для взволнованных нервов. Ночная тишина то и дело прерывается криками, какими-то воплями, хохотом сумасшедшего, какими-то неясными шумами. Потом заглушенный крик слышен совсем где-то рядом и через несколько минут по коридору с мягким топотом ведут или несут какую-то жертву.

Этот зловещий шум у нашей двери действует на моего компаньона, как удар кнута. Он срывается с койки и дрожащим голосом спрашивает:

— Что это? Что это?.. Там убивают?..

— Нет, нет, — успокаиваю я его первым попавшимся объяснением, ибо по его диким глазам видно, что его натянутые нервы вот-вот взорвутся истерическим припадком… — Это, вероятно, просто пьяного привели…

Не могу же я ему сказать правды! Разве ему, новичку, можно сообщить, что это повели кого-то на расстрел, и что теперь в подвале, может быть, даже под нашими ногами, этот, только что кричавший, человек корчится в последних судорогах на окровавленном полу…

Но, несмотря на мои успокоительные слова, новичок продолжает вздрагивать на досках койки и широко раскрытыми глазами впивается в глазок тюремной двери. В полумраке камеры этот глазок кажется холодным беспощадным взглядом хищного зверя, злорадно наблюдающего за корчащейся в предсмертном ужасе, загнанной жертвой.

Неожиданно раздается четкий звон ключей, тяжело открывается дверь, и на пороге появляется фигура надзирателя.

— Кто здесь есть на букву «Г»?