Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба советской молодежи)

— Что, что? — задыхаясь, нервно переспрашивает новичок.

Я вижу, что он не понимает вопроса надзирателя.

— Как ваша фамилия?

— Моя?.. Моя фамилия? Гай… А что?

— Выходите без вещей, — равнодушно роняет надзиратель, отступая в коридор. Я вижу, что мой товарищ в ужасе. Куда это ночью могут вести?

— Не бойтесь, дружище, — подталкиваю я его к двери… — Это вас на допрос вызывают. Следователи часто по ночам работают… Ничего, не нервничайте… Будьте спокойны… Все хорошо кончится…

Уже светало, когда я проснулся от лязга ключей и увидел бледное трясущееся лицо Гая, возвратившегося «домой». Он бессильно опустился на койку и забормотал:

— Боже мой… Я же ничего не знаю! А они кричат… Револьвером угрожают… Откуда же мне знать?.. Требуют признания… Говорят — «расстреляем»… А я же, ей Богу, ничего не знаю… За что, Боже мой… За что?

Бедняга стал метаться по камере, с бледным, искаженным лицом, и, видимо, мои успокаивающие слова не доходили до его сознания.

Только через несколько часов он смог связно рассказать, что на допросе от него требовали сведение о каких-то незнакомых ему людях, предлагали подписать уже готовые признания, ругали, кричали, подносили к носу наган и грозили тут же на месте расстрелять, «как дохлую собаку»…

К вечеру его опять вызвали на допрос, и опять он вернулся испуганным, почти онемевшим от ужаса. На мои расспросы он мог только простонать:

— Се… сегодня… ночью… раз… расстреляют…

Все мои попытки убедить, что его только пугают, не помогли. Расширенными от ужаса глазами он глядел в одну точку каменной стены и только бормотал:

— За что? Боже мой, за что? Ведь я ничего не знаю!..

Утомленный волнениями этого дня, я уже дремал, когда поздно вечером внезапно проснулся от непривычного шума гулких шагов по деревянному полу. Во внутренней тюрьме ОГПУ полы коридоров выстланы половиками, и надзиратели ходят в войлочных туфлях, чтобы иметь возможность неслышно подкрадываться к дверям и подглядывать в глазок. А на этот раз в тишине коридора слышался четкий звук шагов нескольких людей и звон шпор.

Весь этот шум показался странным и для меня. Мой товарищ в испуге вздрогнул и приподнялся на своей койке.

Шаги медленно приближаются… Все ближе… Вот они у самой двери… и проходят мимо.

Со вздохом облегчение Гай опускает голову на сверток пальто, заменяющий ему подушку.

Еще полчаса молчания, и опять в тишине раздаются такие же шаги. Опять медленно и грозно звучит по коридору стук каблуков. Мне чудится, что этот стук как-то демонстративно медленней и громче, чем обычный шум идущей группы. И нервное напряжение невольно охватывает все существо.

Вот шаги уже у двери, и вдруг… шум их стихает. Молчание. Несколько глухих слов, опять шум шагов, и люди уходят.

Бедняга журналист вытирает капли пота со своего бледного лица и без сил вытягивается на койке.

Проходит еще час молчания, прерываемого воплями, стонами или глухими рыданиями… Из тысяч страдающих здесь людей не у всех хватает сил сдержать свое отчаяние перед ужасом своего настоящего и будущего.

Но вот опять шаги… Уже и у меня, видавшего виды человека, замирает сердце и какой-то ком подкатывает к горлу, мешая дышать. Я неожиданно для себя самого замечаю, что пальцы рук как-то нервно вздрагивают и сжимаются, комкая накинутую сверху шинель.

Мой товарищ по камере весь дрожит мелкой нервной дрожью, и все силы его существа сосредоточены в слухе — не за ним ли идут эти люди?

Шаги уже под дверью. Они опять останавливаются, опять шум голосов, и вдруг — о, ужас! — ледяная струйка пробегает по телу: ручка двери звякает.

«Трак, трак», медленно, похоронным звоном щелкает ключ. Дверь остается запертой.

«Трак, трак», опять насмешливым дребезжащим клекотом хохочет ключ. За дверью слышен невнятный звук слов, отрывистый, грубый смех, и опять звук шагов замирает в отдалении.

Тело моего товарища дергается от истерических рыданий.

Еще мучительный час без сна, свинцом давящий на измученные нервы. И вот опять те же шаги. Так же медленно, так же торжественно звучат они в давящей тишине ночи. Все ближе… Уже у двери… Шум неторопливого разговора. Ключ опять сухо и звонко гремит о сталь замка, и на этот раз дверь медленно, дюйм за дюймом, открывается. За дверями, в коридоре стоят чекисты в полной форме с револьверами в руках…

Проходит несколько секунд томительного молчания, от которого то стучит, как молот, то замирает похолодевшее сердце. И потом вдруг дверь начинает так же медленно закрываться, и через минуту мы снова окружены давящей тишиной.

Но пытка еще не кончилась. И еще через час так же медленно звучат шаги, неторопливо открывается дверь, и в камеру входят трое чекистов с каменно суровыми лицами и с револьверами в руках. У переднего в руке листок бумаги.

Не обращая на меня внимания, они подходят к койке Гая, приподнимающегося в ужасе и дикими глазами смотрящего в непроницаемое лицо переднего чекиста.

Опять молчание. Опять нервы напрягаются, как стальные струны, и кажется, что вот-вот в сердце что-то лопнет и милосердная завеса мрака окутает весь ужас этих моментов.