Молодой Бояркин

Гриня в этот раз уступил, но не с огорчением, а с еле заметной улыбкой.

Брызнул дождь, взметнув запах пыли. От капель кони запередергивали кожей, и от них

понесло сладким потом. Ребята развязали с поясов рубашки и надели. Дорога тянулась под

скалистой обрывающейся горой, вдоль реки, гладь которой была исчеркана

пересекающимися обручами.

– Пошли вброд. Тут мелко, – предложил Гриня без всякой причины и тут же направил

коня в воду.

Однако кони почти от самого берега пошли вплавь.

– Эге-гей! – уцепившись за гриву, восторженно заорал Гриня.– А ну, пошли веселей!

Николай собрал все свои силы, чтобы мужественно дотерпеть мучения, Они оказались

на острове Меж-Шунды с густыми черемуховыми кустами и длинной вымокшей травой,

льнущей к конским ногам. Гриня пришпоривал Воробья уже с открытой издевательской

усмешкой. В небе несколько раз отрывисто бухнул гром. Дождь так свирепо лупил по глазам,

что смотреть можно было только вниз, на мелькающие копыта, и Николай, не успевая

увертываться, получил несколько хлестких оплеух набрякшими ветками по лицу. Боли он уже

не чувствовал – было не до нее.

Скоро они перебрели протоку, отсекающую остров, потом на мелком шумящем

перекате пересекли саму Шунду и, завершая круг, снова оказались на лужке, где поймали

коней. Здесь же их отпустили.

Гроза, короткая, громкая, но не слишком обильная среди жаркого дня, уже иссякла.

Перекат что-то неразборчиво говорил, играя бликами, как рыба чешуей, а трава на берегу

тихо блестела чистыми каплями. Над селом на темно-синем фоне изогнулась радуга – тугая,

полная, сквозь один конец которой просвечивал недалекий пригорок с беленым домиком и

маленькими фигурками людей. Небо поверх радуги было почему-то синее, чем внизу, словно

промытое Елкино начало отсвечивать само по себе.

Николай и хотел бы сердиться на Гриню, но почему-то не мог. В его штанах все

полыхало каким-то легким пламенем, но теперь, слава богу, пытка осталась позади. На душе

Николая было так радостно, что, если бы никакой пытки не было, то ее бы даже не хватало.

– Жаль, медок-то не попробовали, – съязвил Гриня.

– Жалко, – согласился Николай, – Но чего ты хотел, никак не пойму.

– Хотел лишнюю дурь из тебя выветрить, – сказал Гриня.– Сунь-ка руку в штаны.

Бояркину и самому хотелось проверить, что к чему. Ему казалось, что все в нем

расхлестано. Он еле передвигал ноги, не понимая, почему Гриня идет как ни в чем не бывало.

– Ты смотри-ка, кровь, – с притворным изумлением сказал Гриня, увидев руку

товарища, вытащенную из штанов, – а я думал ты из одного воздуха состоишь. У тебя же все

мечты, мечты…

Николай с недоумением взглянул на своего сверстника, говорившего взрослыми

словами. А тот как будто уже и забыл обо всем. Выжимая на ходу рубаху, он смотрел поверх

села.

– Раз, два, три, четыре… Опять четыре полосы, – огорченно сказал Гриня. – И почему

это говорят и даже в книжках пишут – "семицветная" радуга? Что же в других местах

семицветная, а у нас только такая? Чем мы хуже других? Или, может, мы не все полосы

видим? Наверное, надо как следует присмотреться…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Бабушка Николая Бояркина – Степанида Александровна Колесова жила на другой

улице около правления колхоза. Она родилась и выросла в Елкино, там же ее мать Лукерья

наворожила и жениха: однажды утром в Крещение дала блин, велела прокусить в нем дырки

для глаз, выбежать за ворота и посмотреть в этой маске на улицу.

– Ну и кого ты там увидела? – спросила мать, когда Степанида заскочила с мороза в

избу.

– Да никого. Только Артюха Хромой на санях куда-то поехал, – сообщила дочь.

– Ну, так вот, – заключила Лукерья, – мужа твоего будут звать Артемием.

Так потом и вышло. Мужем ее стал Артемий Колесов, и Степаниду прозвали

Артюшихой.

Дом свой Артемий поставил рядом с правлением колхоза, на главном перекрестке

сельской жизни, потому что сам он был одним из главных активистов и, как наиболее

грамотный, работал бухгалтером.

Отслужив до войны срочную, Артемий привез в деревянном сундучке набор

пузырьков с фольгой внутри. Приспособил их на этажерке, связал проволочками, и этажерка

вдруг заговорила, запела хором, заиграла целым оркестром. Вечерами люди стали сходиться

к дому Колесовых, рассаживаясь на лавочке, на завалинках. Артемий ставил черный блин на

подоконник, и все слышали ни много ни мало, а государственные новости из самой Москвы.

Другой такой же блин Артемий приспособил в правлении. Бывало, там работают, а

Степанида включит радио и смеется, представляя, что в конторе бросили всю работу и

слушают. Но надолго не оставляла.

Артемий приходил сияя. Был он высокий, большой. Огненно-рыжие волосы ершом, а

лицо усыпано веснушками – в селе его считали страшным. Конечно, не картинка, зато даже с

виду прочный и настоящий.

– Что же ты, Степанидушка, дослушать-то не дала? – спрашивал он, понимая озорство

жены.

– Так вам же работать надо, – как ни в чем не бывало, отвечала она.

Как-то летом Артемий с неделю помогал в поле, а в воскресенье, надев белую рубаху,

пошел в контору выправить бумажные дела. Степанида включила радио, и радио сообщило

ему про войну.