Молодой Бояркин

Артемий ушел сразу, а с войны напомнил о себе только двумя письмами да

похоронкой. Семеро их детей остались на одну Степаниду. Работая все годы не покладая рук,

выбиваясь из последних сил, она представляла, что трудная, неблагодарная жизнь была в

Елкино и легкая, хорошая – где-то на стороне. Ее брат Андрей, как бы подтверждая этот

вывод, перекочевал со своей семьей и с матерью Лукерьей на станцию Мазурантово. От

колхоза его посылали в тот леспромхоз за пилами, и он высмотрел, что прожить там легче.

Степанида уехать не смогла, но детей своих убежденно настраивала на лучшую жизнь где-то

вдалеке. Старших, наиболее крепких, ей пришлось попросту выжить из дома, из села.

Младшие оказались податливей – Никита остался в городе после армии, а Полина и Людмила

уехали сразу после школы.

В лето, когда разъехались почти все, просторная ограда Степаниды полностью заросла

стелющейся мягкой травой, и на душу старухи пришло успокоение оттого, что жизнь, когда-

то клокочущая по всем закоулкам большого хозяйства, перетекла теперь в другие, более

счастливые места. Так прошел год, второй… Очень обрадовал ее тоненький черемуховый

прутик, проросший у самого крыльца от оброненной ягодки. Степаниде понравилось сидеть

на прогретом солнцем крылечке и смотреть на этот хлипкий росток. За свою жизнь она

привыкла наблюдать подрастание по отметкам на колоде, по коротким штанам и рукавам, но

тянущийся прутик давал удовлетворение более глубокое. Ростку она тоже желала добра, но

его для этого не требовалось пересаживать. Было что-то согревающее в том, что он должен

был вырасти, процвести и высохнуть здесь. У Степаниды появилась мечта – в полное

цветение черемухи сфотографироваться на крыльце вместе с кустом, с домом, и карточки

разослать на память детям. А тогда уж и умереть спокойно.

В селе осталась только Мария с мужем Алексеем да с детьми Колькой и Анюткой. И

поэтому этих последних она жалела больше всех, а Кольку, который дневал и ночевал у нее,

наставляла брать пример с дяди Никиты – служить в городе и после армии домой не

возвращаться.

Подначиваемый бабушкой, Николай частенько приставал к отцу с вопросом – почему

они никуда не уедут? Почему бы, например, не уехать на Байкал, как это сделал дядя Гоша?

Дядя Гоша был непререкаемым авторитетом. Он ездил на легковушке под серым

выцветшим брезентом, с двумя жесткими скамейками по бортам, между которыми всегда

бренчали какие-нибудь железяки. Николай любил с ним ездить. Ехали они как-то… Солнце

жарит, пыль в носу щекочет, а дядя песни поет. Какое слово племянник загадает, с таким

словом дядя песню запоет.

– Ух, что-то нас затрясло, – сказал он однажды в дороге, – надо скорость прибавить,

тогда ямы будут незаметны.

– Как это? Почему? – удивился Николай.

– А ямы нас трясти не будут успевать. Оно в жизни так и есть, племяш… Чем сильнее

живешь, тем меньше мелких ям.

Николай тогда не все еще понимал, но ему такое общение нравилось. Ни у кого не

было столько книг, как у дяди Гоши. Именно он первый в селе сделал у себя в доме городское

отопление – когда топили печку, наверху урчал бак, а по батареям булькала горячая вода.

Отец часто хвастался, что его шуряк – голова, и любил рассказывать истории о том,

как кто-нибудь пытался обдурить его по части техники и как это не удавалось.

В том, что дядя Гоша уехал потом из села, Николаю тоже увиделось какое-то

преимущество. По радио поют: "Славное море, священный Байкал…" И жить рядом с ним,

наверное, не шутка. И хотя говорили, что уехал он, во-первых, из-за ссоры с председателем

колхоза, а во-вторых, чтобы дочери учились в музыкальной школе, Николай считал, что

просто дядя способен на то, на что другие не способны.

Через два года отец поехал гостить на Байкал и взял Николая с собой. Что это была за

станция, где жил дядя! Темный еловый лес, глубокий снег, теплая зима. Дядя Гоша работал

начальником цеха деревообрабатывающего комбината и так же был в почете. Квартира у него

была настоящая городская. Был и телевизор, о чем в Елкино только мечтали. Теперь дядя

поразил знанием хоккея. Он вел по инженерному расчерченные графики, помнил результаты

многих матчей и каждую команду пофамильно. Но он уже не ездил на легковушке, и

никакого интересного разговора тогда не вышло.

Николай потом просто заболел этой байкальской станцией. Отец отговаривался тем,

что его не отпускают из колхоза, тем, что никто не купит их старый дом. Но однажды, когда

сын прицепился особенно крепко, он объяснил по-другому.

– Ты понимаешь, – сказал он, – не могу я уехать. Видишь эти голые горы… В них

особенного-то ничего нет, но привык я к ним. Мне нигде не нравится. Ты, наверное, не

поймешь…

Но Николай понял. Сам как-то уезжал на месяц всего за пятьдесят километров в

пионерский лагерь "Саранка". Родители не хотели пускать, мол, из села ездить в лагерь

смысла нет. Он – в слезы, а, оказавшись в красивом лесном лагере, начал вдруг считать дни

до конца сезона. Запомнилось возвращение. С остановки он шел медленно, основательно

оглядываясь по сторонам, обращая внимание на то, что раньше не замечал. Дома он сразу