Молодой Верди. Рождение оперы

Джованни, весь красный от смущения, бодро шагал за ним.

Едва только захлопнулась за ними дверь, как в кафе разыгралась маленькая сценка интермедийного характера, совершенно неожиданная для Пазетти. В кафе зашел второй хормейстер театра Ла Скала Джулио Гранателли и занял один из освободившихся столиков. И, конечно, к нему тотчас бросились с расспросами.

Обступили столик и ждали, что он скажет. Потому что кто же, если не хормейстер театра, мог сообщить самые исчерпывающие и точные сведения о новой опере?

Джулио Гранателли был человек пожилой, тучный и коротконогий. У него было круглое мясистое лицо, обрамленное седоватыми бачками, и маленькие бесцветные глазки. Он был человеком озлобленным и недалеким, но если слабость его умственных способностей была известна многим, то злобность он очень ловко скрывал под видом хорошо наигранной прямоты и добродушия. Он был неудавшимся певцом и неудавшимся композитором. В молодости у него был небольшой голос, тенор не очень приятного тембра, но все же тенор, и он певал в театрах в маленьких городках, где оперные труппы гастролировали только во время ярмарок. Но голоса он лишился очень скоро и был вынужден уйти со сцены.

Что же касается написанных им немногочисленных опер, то ни одна из них успеха у публики не имела. Теперь он был вторым хормейстером в театре Ла Скала, хитро играл роль добродушного старичка, писал только поздравительные и торжественные кантаты по заказу высокопоставленных лиц и был на самом лучшем счету у австрийского начальства. Гранателли считал за композиторов только тех, которые были общепризнаны и знамениты. Таким композиторам он кадил и славословил, начинающих же нещадно критиковал и преследовал. Все это, однако, под видом участия и простоты душевной.

Джулио Гранателли спросил себе вина.

— Скажите, маэстро, правда, что у вас в театре разучивают какую-то необыкновенную музыку? — Гранателли смотрел вокруг маленькими бесцветными глазками и не торопился с ответом. — Ну, маэстро, не делайте из этого секрета. Скажите нам, что это за музыка?

— Скажу, дорогие мои, — ответил Гранателли. Он был родом из Альтамуры и до старости сохранил манеру говорить и произношение, выдававшее в нем южанина.

— Скажу, скажу, конечно. Очень много шумят и болтают об этой опере. И напрасно, дорогие мои, напрасно. Не следовало бы делать этого. — Он замолчал и отхлебнул вина. — Напрасно, напрасно, — говорил он, качая головой, как бы сетуя и сокрушаясь. Он поднял голову и заговорил громче, но по-прежнему мягко и вкрадчиво. — Музыка плохая, дорогие мои, грубая музыка, плохо написанная музыка, дорогие мои, вот что я вам скажу!

— Да как же так?

— Что вы говорите, маэстро?

— Однако все в театре говорят совсем другое!

Гранателли презрительно махнул рукой.

— Кто говорит, дорогие? Кто? Кого слушаете? Шутники какие-нибудь посмеялись, а по городу пошло и пошло. О чем говорить? Плохая музыка! Грубая. Звучит напряженно. Голоса срывает. Не нужна нам такая музыка, дорогие. Сами знаете, что не нужна. Мы любим певучесть, мы любим красивую мелодию, грацию, изящество, легкость, не так ли? А тут этого нет. И не ищите! Тут не поймешь что! Чертовщина какая-то! Можете мне поверить! — И Гранателли благодушно прихлебывал вино.

Пазетти был как нельзя больше раздосадован. Все шло так удачно и гладко. Он привел с собой композитора, он был в центре внимания и ему верили. А теперь нелегкая принесла этого Гранателли, который опровергает все то, что говорил Пазетти. О, конечно, он был до чрезвычайности раздосадован. Однако он постарался скрыть свои чувства и смеялся, и беседовал с приятелями, и как будто не слышал разглагольствований Гранателли. Но на самом деле он напряженно прислушивался к речам старика и обдумывал, как ему поступить, чтобы выйти из игры невредимым и не быть случайно втянутым в разговор, который, как ему казалось, грозил осложнениями.

И действительно! За соседним столом сидела компания молодых людей, которые очень внимательно слушали то, что говорил Гранателли. И едва только он умолк, как один из молодых людей, спешно посовещавшись со своими товарищами, встал и обратился к хормейстеру театра Ла Скала. Юноша говорил громко и ясно, и разговоры за другими столиками мгновенно прекратились.

— Маэстро, — сказал юноша, — вы старый опытный хормейстер, за вами много лет работы и за это вас следует уважать. Но сейчас вы солгали. Мы знаем и совершенно точно, что музыка маэстро Верди прекрасная музыка, мы знаем, что эта музыка волнует сердца тех, кто с ней соприкасается, и, может быть, это как раз та музыка, о которой мы тоскуем и к которой мы стремимся. И мы не уважаем вас за то, что вы нарочно умаляете достоинства нового композитора и стараетесь навязать нам вашу личную, извините, замшелую точку зрения.

Ну, конечно, как всегда в таких случаях, в кафе поднялись невообразимый шум и крики, и пошла суматоха. Кто-то кричал о патриотизме, кто-то требовал справедливости, и топали ногами, и стучали кулаками по столам, и все поддерживали неизвестного юношу.

Маэстро Гранателли не на шутку струсил. Он оправдывался с виноватым видом: