Молодость без страховки

– Всё вылакали, гады! – с необузданной злостью на всех и вся прохрипел Степан.

– Пошли к бабке Рыбохвостихе, может, у неё есть, – молвила билетерша, слабо веря в собственное предположение. У вчерашнего Фамусова моментально загорелись глаза, он вскочил на ноги, подхватил подругу свою, и они, окрылённые зародившейся надеждой, вылетели из театра.

Бубышева ревела во весь голос. И не столько от боли, сколько от обиды на бывшего мужа:

– Ы-ы-ы! Хр-р, х-р! – заливалась она, приговаривая. – Вот объясните мне, люди добрые! Ну почему он от меня ушёл? Чем я ему плоха была? Ведь двадцать лет прожили душу в душу... А как он меня любил! Аврор! Ты знаешь, как он меня любил! Готовил сам! Даже огурцы с грибами консервировал! Да что там говорить! – трусы мои стирал! А-а-пчхи! Не вру! Помню, отдыхали мы с ним где-то в Подмосковье, так он нашёл берёзку одинокую в поле и ножичком перочинным вырезал на ней сердце, пронзённое стрелой, а под ним подписал: «Ларик плюс Верик равно любовь навсегда-а-а-а...» – и Бубышева безутешно заплакала. Наревевшись, она, утирая слёзы, задала то ли самой себе, то ли всем присутствующим свой обычный, ставший уже риторическим вопрос: – И что же всё-таки произошло в девяносто втором году?

Кое-как успокоив и приведя приятельницу в чувство, наша героиня подскочила к дочери и, подобно Бубышевой, захлюпала, будто заразившись от неё:

– Аришенька! Так мы с тобой и не пообщались, не поговорили, как мать с дочерью! Не успели оглянуться, как мне обратно ехать пора! Что ж это такое-то! – выла Аврора Владимировна, крепко сжимая в объятиях своё любимое чадо и зажав в правой руке билет на девятичасовой утренний московский поезд.

– Зато повидались! – сказала Арина, ей даже на руку было, что родительница всю ночь проговорила с сэром Джоном – по крайней мере, не увещевала дочь, как это обыкновенно случалось, чтоб та немедленно возвращалась в опостылевшую столицу.

– Повидались, повидались. Эх, Аришка! Загубишь ты себя в этой Осрани! Не будь ты хоть сейчас дурой! Соглашайся на предложение сэра Баскервиля! Ведь такое раз в жизни случается! Он сумел разглядеть в тебе истинный актёрский талант! Он ведь специально ещё на день остаётся тут, чтоб уговорить тебя поехать в Лондон! Брось ты этого дурня Ливоновича! Ведь он-то держит тебя только потому, что за свою шкуру беспокоится!

– Мама! Ну что ты такое говоришь-то! – устыдила её гениальная актриса.

– А что я не так сказала-то? Что? Мать всё правильно говорит! Мать лучше знает! Мать жизнь прожила! Его-то, твоего драгоценного Ливоныча, поди, никто в Англию-то не зовёт! Больно он там кому нужен! – шепча, вразумляла дочь Аврора Владимировна. – Ну, пора мне. Время уж без пятнадцати восемь. Вероника, собирайся, не то на поезд опоздаем!

– Не беспокойтесь! Я довезу вас! С ветерком! – вызвался Остап Ливонович.

Народ высыпал на улицу, обступил заляпанную грязью «Ниву» белого цвета – машину режиссёра, вторую, увиденную мадам Дроздомётовой за время пребывания в городе после «Москвича-412», что круглосуточно поджидает пассажиров на безлюдном вокзале.

Аврора Владимировна долго прощалась с сэром Джоном и Феофилактом Щёткиным, потом залезла вместе с Бубышевой на заднее сиденье «русского джипа», Арина села впереди, рядом с Черняховским. Автомобиль тронулся, и наша героиня услышала надрывный возглас сэра Баскервиля:

– Аврора! Ай издэм твой книг! Слёво джентльмена! Ай обещай! – кричал он на ломаном русском.

– Он вам обязательно позвонит! – вторил ему Щёткин во всю глотку.

Остап Ливонович доставил гостей до вокзала за пятнадцать минут, а не за сорок, как низкорослый «таксист» в фетровой шляпе-пропеллере.

На перроне уже стояла бабка Маруся в своей замасленной куртке цвета помойного контейнера перед поставленной на попа бочкой, пытаясь торговать плесневелыми прошлогодними семечками с лицом (если её обрюзгшую физиономию со вторым подбородком, лежащим в области груди, можно назвать лицом) видавшего виды бизнесмена.

Обхватив фонарный столб, как любимую женщину за талию, раскачивался из стороны в сторону, подобно маятнику, мужчина с хомячьими щеками, с синей физиономией в рытвинах и букетом окончательно увядших, мороженых астр цвета молочного шоколада. Завидев Аврору Владимировну, он потянулся к ней в каком-то вдохновенном порыве, но, боясь отпустить столб, с места не тронулся, а лишь просвистел жалостливо:

– Хупите! Хупите свитощхи!

– Спасибо, голубчик, не надо, – благодушно ответила ему мадам Дроздомётова.

– Тоже мне! Нашла с кем разговаривать! – возмутилась Бубышева и, поправив полоску серого, уже загрязнившегося и кое-где отклеившегося пластыря над верхней губой, добавила брезгливо: – Это ж пьянь!

– Алкоголики – тоже люди, – рассудительно ответила её подруга и увидела, как на платформу выскочил мужчина в коротком грязно-сером плаще пятидесятых годов, в женских обтягивающих трениках василькового цвета и котелке а-ля Чарли Чаплин. Он беспокойно огляделся по сторонам, снял головной убор и, нервно вытерев тыльной стороной ладони пот со лба, с тревогой спросил отъезжающих:

– Поезда, поезда ещё не было?