Молодые дикари

— Мои не очень старые. — Девушка помолчала. — Но с ними ужасно трудно говорить, правда? Ты с ними делишься?

— Нет.

— Почему?

— Ну, помню, как-то стал рассказывать отцу о том, что я и еще двое ребят заключили трехстороннее соглашение накопить денег, чтобы купить автомашину, когда мы станем достаточно взрослыми: понимаешь? Я тебе скажу, это было очень сложно, так как мы собирались по субботам и воскресеньям чистить подвалы, продавать старье и все такое, понимаешь? Я потратил почти полчаса, объясняя ему это, а он только взглянул на меня и говорит: «Молодец, Лонни». Как тебе это нравится? Я полчаса выворачиваю себя наизнанку, стараясь объяснить ему это, а он даже и не слушал меня, можешь себе представить? Так что после этого я решил: черт с ними, с этими разговорами, и на этом все кончилось. Сейчас они зовут меня «Лонни-моллюск».

— Моя мама думает, что я ей все рассказываю, — сказала девушка, — но на самом деле это не так.

— Вообще, что им можно рассказывать? Если они понимают, о чем речь, то поднимают шум, а если не понимают, то зачем и рассказывать?

— Я обычно много говорила со своим отцом, когда я была маленькой. Мы очень часто мило беседовали. Помню, я очень гордилась, что могла вести с отцом взрослые разговоры.

— Но сейчас ты с ним не беседуешь?

— Редко. Он занят.

— О, боже, заняты! — воскликнул парень. — Они все время куда-то бегут.

— Кроме того, мне... мне нечего ему сказать...

— Да, — согласился парень. В его голосе послышалась тоскливая нотка.

— Мне хотелось бы, чтобы у меня было о чем с ним говорить, — продолжала девушка. — Но мне не о чем.

— Я считаю, что они воспитывали нас до сих пор, пока кормили, одевали. Когда-то мы должны дать им возможность отдохнуть, правда?

— Думаю, что да.

— Я не согласен с ребятами, которые всегда повторяют: «Я не просил, чтобы меня родили». Хорошо, а кто просил? У кого-нибудь есть выбор? Но, однако, я доволен, что я родился.

— Ты говоришь очень хорошие вещи, Лонни.

— Нет ничего лучше жизни, — продолжал парень. — Разве ты не рада, что живешь?

— О, да, да, Лонни, ты... любишь кого-нибудь?

— Как свою мать? Своего отца?

— Ну...

— Но это не совсем настоящая любовь, понимаешь? Это больше похоже на привычку.

Несколько минут они молчали. Затем парень сказал:

— Дженни... можно тебя поцеловать? Девушка не ответила.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Извини. Я хотел... я подумал, что, может быть, ты не будешь против, если я...

— Не буду, Лонни, — ответила она, и в ее голосе прозвучала такая трогательная невинность, что Хэнк, лежавший на камне, был готов заплакать. — Но...

— Что, Дженни?

— Ты мог бы... Ты мог бы...

— Что, Дженни, что?

— Ты мог бы вначале сказать мне, что ты меня любишь, — попросила она.

У Хэнка на глаза навернулись слезы. В то время, как его дочь целовалась, он лежал в темноте на камне, прижав ладонь ко рту, чтобы заглушить рыдания. Закусив губу, он качал головой снова и снова, охваченный своим неожиданным прозрением, чувствуя себя маленьким и ничтожным и в то же время необычайно сильным.

— Я люблю тебя, Дженни, — сказал парень.

— Я люблю тебя, Лонни.

Он слушал эти слова, и ему вдруг захотелось, чтобы сейчас был понедельник, ему вдруг захотелось, чтобы уже начался судебный процесс. Который час, Лонни?

Почти двенадцать.

— Ты не проводишь меня домой? Я не хочу, чтобы они волновались.

— Можно поцеловать тебя еще раз?

Наступила тишина, а затем Хэнк услышал, как они встают и неуклюже пробираются через кусты на тропинку. Спустя некоторое время звуки их шагов замерли.

«Я ничем им не обязан, — подумал он. — Я ничем им не обязан: за исключением будущего».

ГЛАВА XII

Нью-йоркским юристам было известно, что судья Абрахам Самалсон не позволяет никаких вольностей в зале судебного заседания. В понедельник, когда начался процесс по делу Морреза, в зале уголовного суда, секция III, отделанном деревянными панелями и залитом солнечным светом, царила торжественная атмосфера, несмотря на то, что он был битком набит кандидатами в присяжные, зрителями и репортерами. Сидя в конце зала, Кэрин и Дженифа Белл слушали почтенного Абрахама Самалсона, производившего в своей судейской мантии внушительное впечатление. Он напомнил зрителям, что суд имеет дело с серьезным случаем и что всякие попытки превратить его в цирк закончатся тем, что он запретит доступ зрителям в зал суда. С терпением педагога детского сада он объяснил, каковы будут его функции в качестве судьи, и попросил вызвать первого кандидата в присяжные.

По всем внешним признакам отбор присяжных проходил обычным порядком и без каких-либо неожиданностей. Хэнк от имени обвинения задавал обычные в этих случаях вопросы. Защитники троих подсудимых (а их было двенадцать человек), назначенные судом, в свою очередь задавали обычные в этих случаях вопросы. Процедура была длительной и большей частью неинтересной. Майк Бартон, слушая вместе с другими репортерами процедуру отбора, много раз подавлял зевоту.